Мама посмотрела на меня и усмехнулась, у неё красивая усмешка, мама очень красива и моложава по-прежнему, всегда одета элегантно и даже стильно, даже дома, даже во времена, когда как сейчас их институт в глубоком простое и почти половина научных сотрудников ушли, кто уехал за границу, из тех, кто не работал с секретами, кто занялся коммерцией, уйдя в частые лаборатории и клиники, растущие как плесень на помойке.

Мама, заведующая лабораторией, еле-еле тянула с последним оставшимся из её мнс-ов начатую, ещё два года назад тему, о влиянии вирусов на эмбрион. К счастью, мы с ней принадлежим родственным профессиям, нам легко понять друг друга. Но в этом есть и сложность, мне почти невозможно обманывать её, прикрывая мои загулы. Впрочем, она никогда не ограничивала меня и не читала нотаций. Вот это первые.

– Может скажешь, на ком мне жениться? – почти дерзко ответил я.

Она посмотрела на меня, снимая красивые очки. Столкнувшись с ограничением в средствах, когда сильно упала её профессорская зарплата относительно цен, мама тем не менее не утратила приверженности к красивым и дорогим вещам, только она покупала их теперь реже. Но у неё был верный поклонник уже многие годы, который не скупился на подарки. Так что моя красавица-мама продолжала выглядеть и сегодня восхитительно.

– Скажу, конечно. Конечно, не на одной из «обитательниц» этой твоей грязной книжки, – сказала она. Вот не понимает, что ли, что такой, как она умной, тонкой и проницательной я не найду…

– Ма-ам… – протянул я, чувствуя себя девятиклассником.

– Возьми девушку из провинции, лучше всего, студентку последних курсов, например.

Я засмеялся:

– Чтобы она за прописку пошла?

– Будто за тебя кроме как за прописку не за что пойти, – покачала головой мама. – Но провинциалка будет в известной степени зависима от тебя, не убежит жаловаться мамочке, если что, а зависимость от мужчины, это хороший скрепляющий фактор в семье. К тому же они не такие инфантильные, живут самостоятельно в столице. И не в клубах, конечно, искать надо.

– Искать… Ты так говоришь, будто я по грибы пойти должен.

– Давно пора было грибы собирать, все уж разобрали, лучшие-то не ждут на полянках… – засмеялась мама, заканчивая сворачивать мой плащ. – Вон, приятель твой, этот… кто рожать-то собрался, уже ребёнок… самое время, куда время-то тянуть?

– Где ж я студентку теперь найду?

– Так вернись на кафедру хоть на полставки.

Я усмехнулся:

– Так не делают у нас. Кстати, о приятеле: их цех прикрыли, скоро завод продают.

– Как это? Автозавод?! И что будет там?

– Он думает, ничего не будет.

Мама захлопали глазами, становясь ещё моложе и симпатичнее:

– Как это не будет?

– Меня не спрашивай, я ничего не понимаю ни в машиностроении, ни в бизнесе. Никому нужен завод-гигант в наше время, целый город, который к тому же делает машины, что никому и даром не нужны. Лучше купить машину у тех, кто умеет их делать, у немцев или французов, или каких-нибудь шведов.

Мама завернула тюк, по старинке в серую бумагу, и где она берёт её?

– Странно, что же мы хуже немцев или шведов в машинах понимаем? КАМАЗы Париж-Дакар побеждают каждый год… – задумчиво проговорила она.

– Так то КАМАЗ. Так что приятель ребёнка-то рожает, а живут с тёщей и тестем в «двушке» на «Черёмушках». Правда там теперь «хрущёвки» расселяют, так что к окончанию школы ребёнка может чего-нибудь и дадут.

Мама вздохнула:

– Это конечно… Это как-то не очень, верно, – она села на стул возле стола, на котором лежит теперь тюк с запиской, который отнесёт в химчистку наша многолетняя домработница Агнесса Илларионовна. Да-да, представьте, вот такое имечко, мне иногда кажется, что это псевдоним у нашей простой чувашской домработницы. – И всё же, Валентин Валентинович, дети – это счастье. И не тяни. Пару лет тебе даю, если не женишься, дальше – уже не надо, перестарки среди мужчин, ещё хуже, чем среди женщин.

Так что мама у меня женщина достойная одних только восторгов. А меня взяла тоска, при этом воспоминании. Я завидую Илье, что имеет, пусть и дурацкую, с моей точки зрения, но всё же привязанность. А мне до безумия скучно. И звонить никому не хочется, я отбросил книжку и повалился на свою, потрёпанную постельными баталиями, кровать. Напиться в одиночестве? Ведь и приятелей неженатых почти не осталось…

…Я вышел из подъезда, Маюшка возле красавца-Харлея, уже надела шлем, застёгивает ремешок, обычно не застёгивает. Ясно, ни смотреть, ни говорить не станет сейчас.

Я ездил на работу и с работы на автобусе каждый день, затрачивая на дорогу в одну сторону не больше получаса, но сегодня припозднился, автобус полз еле-еле, собирая на каждом повороте дачников и просто пешеходов, что голосовали ему, в конце-конце он набился полный, и хотя я сидел прижатый к окну, но и здесь дышать было нечем, как же терпят те, кто стоит? Это репетиция ада?.. Нет, в аду, думаю, мучат не физически, что куда хуже.

Майка сдаёт последний экзамен через два дня, сегодня на консультацию ездила, всё, институт закончен. Конечно, у них там заморочки с этими интернатурами или как там, но всё же, диплом через месяц, наверное, получит.

– Слыхали, говорят, в первом туре всё же у Зюганова процент был больше, – говорят люди в автобусе.

Силы у них есть говорить, спьяну, что ли? Пятница, полно весёлых подгуляк.

– Я за Зюганова голосовал.

– Ну ты ваще…

– А что такого? И я за Зюганова.

Я думаю, вот я голосовал за Ельцина. И Майка. А за кого, интересно, Илья? Иван Генрихович проигнорировал выборы, сказав, что всё это только игры с народом:

– Как в зоопарке… Чтобы публику отвлечь чем-то, устраивают потеху. Артистов ещё возят для рекламы…

– Вы неправы, это и есть демократия, – возразил я, и даже удивился, что он так говорит. Раньше мы с ним не обсуждали эти вопросы, почему?

Он улыбнулся снисходительно и снял очки, протереть куском старой фланельки.

– Ну, конечно! Как ты наивен и чист, – он покачал головой. – Это и есть демократия. Я как раз не спорю. Кто-то решает, чьи-то интересы, кто там, у кормил, но только не народ.

– А в других странах? Иначе? Или это только у нас всё уродливо, как всегда?

– И в других, какая разница? Власть – сакральная вещь. Она от Бога, не от людей. Только тогда её можно уважать. А так: сегодня один, завтра – другой, перед кем они отвечают?

– Перед народом, – ответил я, всё больше удивляясь.

Иван Генрихович посмотрел на меня, как смотрят на пятилетних, если они берутся рассуждать, скажем, о высшей математике. То же снисхождение и та же готовность объяснить по-простому даже без расчёта на то, что младенец всё же поймёт.

– Ты не помнишь, как наши преподобные олигархи, не мало не сумняшись, написали в открытом письме «предупреждение для слишком беспринципных и слишком бескомпромиссных политиков»? Ещё в апреле. Вот так, не стыдясь никого и ничего. Даже не подковёрная возня, всё открыто, это как надо обнаглеть!? Они народ вообще ни во что не ставят, так, навоз, почва, быдло, как стало модно говорить. Всё стерпят, всё примут, что эти молодчики решат, у них ведь и воля и ресурсы, как они выразились. То есть, напрямую: будете делать то, что скажем мы. Все. Так что, какие выборы, Василий, не будь наивным. Если ты пребываешь в очаровании антикоммунистических настроений вместе с остальной молодёжью, то на выборы ходят те, кто выбирает коммунистов. Но им власти не видать, помяни моё слово. Всё это голосование, предвыборная кампания, всё это шоу. И не более.

Оказалось, что Иван Генрихович монархист, вот такие дела.

Но и на его монархические высказывания я возразил:

– Но разве никто не влияет на монархов? Всё то же.

Иван Генрихович улыбнулся:

– Да, верно, но там ты лично отвечаешь и от рождения до смерти, есть понятие чести, рода, и, главное, перед Богом, ведь ты помазанник Божий. А здесь никто не отвечает, побудет своё время одна кукла, её сменяет другая, – он посмотрел на меня уже без улыбки. – Что делается, Василий, страна разрушена росчерком пера вмиг, война затеяна, кто ответит?