– И ты, милая добрая сестричка, ласковая мамочка, отправишься, и Игорь Владимирович отвернётся, такую мерзость не прощают даже самым красивым и молодым любовницам.

– Илья… – выдохнула Лида, опускаясь в кресло.

– Вот так-то… – будто закончил стрелять, выдохнул Илья. – Так что выполнять теперь станете наши условия, хватит тут фашизм строить в отдельно взятом доме.

– Ты говоришь, Лида, хорошие дети? – я сверкнул глазами на жену.

Но Илья, только «перезарядил винтовку».

– Пусть мы плохие дети, но мы тут плоть от плоти ваши, так что нечего ужасаться. И на зеркало пенять.

– Ты… чего хочешь-то? – как-то бессильно сказала Татьяна Павловна.

– Вернуть полную свободу Майе. Чтобы могла ходить, звонить, с людьми встречаться, хватит конвоев ваших… Говорить даже дико, будто я против режима апартеида пришёл бороться.

– Да щас! – нет, я точно сейчас убью его.

– Погоди, Виктор…

– Вот именно, погоди, Виктор. Мама, неси Маюшкины документы, все, что есть…

– Ты женится без нашего позволения всё равно не сможешь! – заорал я.

– Пошёл ты! В институт поедет девочка, – сказал Илья, глянув на меня как на убогого дурачка.

– Я не позволю ей к тебе… к тебе в подстилки…

– Хватит! – рявкнул Илья. – Не сметь оскорблять девушку, распустился совсем! Поедет учиться.

– Ишь ты! Не пущу с тобой!

Да что это в самом деле!? Передо мной они оба зимним утром…

– Куда ты денешься? Мама, документы где?!

Татьяна Павловна принесла уже и держала в руках. Илья забрал их просмотрел внимательно, педант чёртов!

– И последнее: я сюда приеду и приду, когда мне вздумается. Это частный дом, и я наследник моего отца вместе с матерью и сестрой, никто меня наследства не лишал.

– Может, ещё кланяться при встрече за то, что ты растлил мою дочь?!

– Хватит, я сказал, – уже тихо произнёс Илья, будто опуская ружьё. – Я – мерзавец, но ты перещеголял всех мерзавцев, тем, что творил в последние месяцы, так что – хватит. Все права возмущаться и негодовать ты потерял. Сейчас мы уходим, а когда придёт Майя, чтобы ни замка, ни фанеры этой подлой не было, пока в Москву не уедет, она должна жить нормально. И я буду проверять. Если хоть один синяк найду ещё на ней, я сказал, что будет. Достаточно терпеть насилие ваше.

– Тоже суверенитет объявили? Щас модно, все подряд… – проговорила Лида, бледная и стиснула руки, сложив на груди.

– Считай, что так.

– А, так? Кто суверенный, тот сам себя кормит!

– Экономическую блокаду объявишь, как Литве? Ну-ну! Не пугай, я сам прокормлю её отлично.

Илья обнял Маюшку за плечи и поцеловал в макушку, наглец, у меня на глазах! И одета она в какую-то хламиду с чужого плеча… с мужского плеча! Чёртова потаскуха!

– Идём, Май. Или что-то скажешь им?

Но она только отрицательно мотнула головой, даже слова не произнесла.

Представляете?! Она не нашла для нас ни одного слова!

Вот такое было воскресное утро. Мы с Ю-Ю вышли во двор, Найда пригромыхала к нам со своей цепью, о ноги трётся, хвостом весёлым бьёт.

– Ты… к нему сейчас? – спросил Ю-Ю, дрогнув горлом.

Я кивнула, опуская голову. Потом посмотрела на него:

– Ты – мой спаситель, Ю-Ю.

– Сначала я твой погубитель, – сказал он и провёл мне по волосам, отводя от щеки за ухо.

– Нет… нет и нет, – я обняла его. – Никогда так не думай.

Я прижалась к нему. Теперь мы могли быть вместе, стоило по-настоящему разозлить его и он в пять минут отвоевал мою свободу. Милый мой Ю-Ю. только прости меня, только не бросай теперь…

– Возьми Харлея, – сказала я, оторвавшись от него, хочется плакать снова.

– Угонят ещё… – засомневался он, но я вижу, что он хочет его взять.

– Возьми, Ю-Юшек, приезжать будешь и катать меня как раньше.

– И поедешь?

Мне кажется, что в глазах у него стоят слёзы, такие они сейчас прозрачно-голубые. Такие бездонные и огромные.

– Конечно, я стану ждать. Вместе со шлемом, – я показала его.

Ю-Ю засмеялся:

– Ладно, принеси мне мой и садись, довезу до твоего Метелицы. Если каждую неделю буду приезжать, не посчитаешь, что часто?

– Только скажешь заранее.

– Чтобы уговорить кавалера не ревновать?

– Пирогов тебе с ревенем напеку, – улыбнулась я. Как же я люблю тебя. Никого нет на земле как ты!

Да уж… никого нет. Мне хотелось убить Витьку, убить Лиду – негодную мать, мою маму-лицемерку, Метелицу, что всё же победил меня непонятно как. Но особенно себя. Вот разогнаться со всей дури и – в лепёшку. Харлея только и жалко…

И вот мы завтракаем на кухне у Васи, впереди уборки и вообще – дел непочатый край, надо привести его квартиру в нормальный вид, создать им уют здесь. Я ещё потому хочу это сделать, что жить в родительском доме… жить в родительском доме для меня теперь как пытка: Ю-Ю нет, все меня ненавидят, а то, что этот дом был мне тюрьмой, ещё усиливает эти чувства.

Иван Генрихович быстро и с удовольствием съел гречневую кашу, единственное, что я могла приготовить из тех продуктов, что нашлись на их кухне.

– Оказывается, готовить умеешь, – сказал он.

Мне приятно, что он начинает оттаивать по отношению ко мне.

– Да нет, вообще-то, не особенно. Но я научусь, – сказала я.

Иван Генрихович улыбнулся, Вася вообще улыбается без перерыва. И солнце улыбается, заглядывая в окно. Я чувствую Васин неотступный взгляд. Васенька, милый, как я скучала по твоему взгляду… Едва Иван Генрихович, оглянувшись на Васю, закончил со своей тарелкой и, поблагодарив, вышел из кухни, Вася потянулся ко мне:

– Майка… это… сон?

Я улыбнулась:

– Нет.

Я не успела договорить, как он подхватил меня, и я не знаю как, но мы мгновенно оказались в комнате, на его диване. Я выброшу диван этот с его буграми и ямами под спиной…

Я выбросила этот диван. Вернее, мы его выбросили. Как почти всю «чудесную» мебель, что населяла Васину комнату. Ю-Ю давал мне денег столько, сколько я просила, я всегда говорила, на что, я хотела, чтобы он знал, и участвовал во всём, в самой моей жизни.

Мы переклеили обои и сменили линолеум на полу, полностью изменили Васину комнату, а потом и кухню до конца года, потратив изрядное количество Ю-Юшкиных денег, а потом он радовался, что потратили, а они не пропали, как у всех.

– Знаешь, даже какое-то мстительное удовольствие испытываю, когда понимаю, сколько денег сгорело «на книжках» у наших. Я свои, хотя бы, успел на хорошее дело потратить, жалею, что не все, – улыбался Ю-Ю.

Я поступила в институт. И Вася поступил на свою Информатику. И теперь, в 1996-м, я заканчиваю свой институт, а Вася уже год, как закончил. И работает в школе учителем… Это, чтобы не идти в армию, другого способа, кроме как учительствовать на селе нет – от армии бегают как во времена рекрутов не бегали: бардак, дедовщина, дезертирства, убийств, самоубийств. А с началом войны в Чечне… Словом, попасть сейчас в армию, едва ли не хуже, чем в тюрьму.

Наши одноклассники самыми разными способами «косят» от армии, кто придумал себе несуществующие болезни, кто поступил в институт с военными кафедрами, как наш мед.

Но кое-кто всё же загремел «под фанфары» и Славка, с которым мы учимся в одной группе, слышал, что отправили даже кого-то из параллельных классов в Чечню…

Самого Васю пришлось убеждать больше года, что храбриться и делать вид, что армия ему ни по чём, как он настойчиво делал с первого курса, глупо, говорили я, говорил Иван Генрихович. Но решающим стал разговор с Ю-Ю. Слушая мои жалобы на упрямца Васю, множество раз, Ю-Ю сказал как-то:

– Хочешь, я поговорю с ним? Ты его девушка, Иван Генрихович – старик, ваши голоса кажутся ему, взрослому, как он думает, мужчине, лишь досадным жужжанием, он уверен, что вы со страху.

– Так и есть, со страху, – подтвердила я.