Все заржали, начали подсаживаться к нам со своими тарелками, вокруг располагаться, скоро запахло пельменями, несут и лимонад, и пиво. Девчонок немного, со мной четверо всего.

И дальше получилась незапланированная для нас, но обыкновенная рокерская тусовка…

Я проснулся поздним утром, уже полдень, судя по свету, наполняющему комнату, я поднял голову, вгляделся в часы над дверью. Так и есть: четверть первого. Целые сутки спал… и… всё новое теперь в моей жизни. Я знаю, это не сон. Всё, что я видел во сне после… мои руки, вся кожа пахнет её ароматом… Майка… Я совсем другой теперь. Я будто родился опять за эти сутки…

Вот только, где ты?

И вдруг через приоткрытую дверь я услышал разговор с кухни, чуть-чуть заглушаемый шумом льющейся в раковину воды.

– Ты, девочка, не обольщайся, у него таких как ты, сотня сотен. Вон диван весь продавил.

Ну, Иван Генрихович, что ж ты городишь?! Мало того, что врёшь безбожно, так ещё и пытаешься Майку обидеть. Я поспешил встать. Но разговор продолжился тем временем.

– А я и не обольщаюсь, – ответила Майка, улыбка в голосе… – Я Васю люблю, и буду любить, чтобы вы тут ни говорили. Он чистый и честный, он лучше всех на свете. Вот и всё.

Вот Майка, принцесса, всегда была и осталась. Моя принцесса. Моя Майка. Сразу стало спокойно на сердце. Легко и солнечно. Как никогда в жизни ещё не было, я не один, оказывается…

– Лучше помогите мне убраться, и крупу найти, я кашу сварю, завтрак надо приготовить Васе, скоро встанет, а у нас тут только мусор да бутылки. Сами-то завтракали?

– Нет, – мрачно признался старый женоненавистник.

Я улыбнулся самому себе и своей жизни. Вкус счастья после стольких несчастий всегда так сладок?

Когда я, вымытый в душе и посвежевший, заново родившийся, Василий Метелица пришёл на кухню, то увидел трогательную картину: Иван Генрихович складывает пустые бутылки в погромыхивающую авоську, уже третью на полу, весь мусор убран, большая часть посуды вымыта, шумит чайник на плите, над небольшой жёлтой кастрюлькой поднимается аппетитный парок.

Майка обернулась ко мне от плиты, моя футболка на ней с чёрным черепом во всю грудь, я сам его рисовал на обычной белой «фуфайке», как она называлась в магазине, специальной краской, не смывается, между прочим, и ворот оторвал, чтобы настоящий гранж получился.

Я не видел в своей жизни ничего светлее и лучше, чем она сейчас. Она улыбнулась самой прекрасной улыбкой, какая может расцвести на человеческом лице.

– Василёк…

Вася не знал, но этому позднему утру предшествовало утро раннее, когда мы с Ю-Ю приехали к нашему дому на улице Труда.

– Они и не заметили, я смотрю, что ты мотоцикл угнала, – усмехнулся Ю-Ю, останавливая мотоцикл за воротами.

– Я старалась. Настоящей заделываюсь преступницей, – сказала я, слезая с «коня».

Найда радостно приветствовала нас обоих, выйдя из своей будки и крутя хвостом так отчаянно, что казалась похожей на вертолёт.

– Ревень не рвёт никто, – сказал Ю-Ю, проходя мимо грядок с зеленью.

– Пирогов сто лет не пекли.

– И скамейку не покрасили к лету. Придурки…

Он решительно подошёл к дому и я, видя его уверенность, перестала чувствовать страх.

Утром все встали рано, хотя с вечера долго не ложились. Переругались сто раз за вечер. Спорили звонить ли подругам Майи или нет. Мы с Лидой наседали на Татьяну Павловну, требуя, чтобы она позвонила, она отнекивалась, едва до слёз не довели её.

– Какие подруги! – восклицала она. – Очумели вы совсем?! Я весь май ей позволила в школу не ходить от тех подруг! Бойкот и травля в классе! «Подруги», вечно не знаете ничего…

– Но кто-то же знает, где Илья живёт?!

– Она звонила ему, там номер должен быть… На квитанции, не выбросили? – вспомнила Лида.

– И что нам номер? Позвоним, осведомимся, как они там? – опять ору я.

– Может, твой милицейский дружок адрес по номеру узнает? – сказала Лида.

Я пошёл искать записную книжку с номером Артурова Генки, моего земляка, с которым мы приехали из нашей Сосновки поступать в институт, оба поступили, только он бросил и подался в милицию.

Но лето, субботний день, я не застал его…

– С кем Илья дружил в институте, мама? – спросила Лида. – Ты же знаешь, может позвонить, он же к кому-то в Москву поехал не в пустоту.

– Ну… этот… немец… но откуда знать телефон?

– В записных книжках его посмотреть, – сказал я, направляясь наверх.

Но Лида прокричала снизу:

– Не ищи, нет у него никаких книжек, всегда всё так помнил, сроду не записывал. Он конспектов-то в институте почти не вёл, запоминал на слух.

Мы с Татьяной Павловной удивлённо посмотрели на неё, мы этого не знали, а она усмехнулась:

– Это Маюшка рассказала, я ей говорила про институт пару лет назад, мол, учись конспектировать, а она и ответила: «А Ю-Ю почти никаких конспектов не делал! Он так всё помнит».

Я ещё больше разозлился, всё, что мы знаем о них, это то, что они любовники, а кто они такие, об этом мы все трое вообще ничего не знаем. Как мы найдём людей, о которых нам почти ничего не известно?

С досады мы стали орать и ругаться, обвиняя друг друга в том, что дети были предоставлены сами себе.

До самой ночи ругались. У всех поднялось давление, разболелись головы, кончилось тем, что Лида всех, включая себя, напоила какими-то таблетками и каплями и мы заснули нездоровым сном, чтобы проснуться всё с той же головной болью, злостью и неизвестностью.

В надежде, что Маюшка вернулась за ночь, я поднялся наверх, но нет, холодно и пусто в обеих комнатах. Лида поднялась вслед за мной, с той же целью.

– Потеряли мы детей-то, а Вить? Разогнали…

– Не надо, Лида, мы всё для них делали, потакали, всё дали, а они оборзели от нашей любви и вечной вседозволенности.

Она вздохнула, видимо, не соглашаясь со мной.

– Ну что, не так? – начал заводиться я.

– Не так, они хорошие дети.

– Хорошие, только… – я не хочу даже вспоминать сцену, какая предстала мне январским тёмным утром…

И мы вместе пошли вниз по лестнице, как из опустевшего гнезда. Гнезда разврата.

Вот тут дверь входная и открылась, и вошли те самые дети… Впереди Илья, наглый, волосы длиннющие, встрёпанные от лица, будто на мотоцикле ехал, за ним Маюшка, и верно, шлем на локте держит. Так они… как же и когда мотоцикл вывели, ещё вчера был, я машину ставил, видел…

– Бон джорно, – сказал он, видимо не в силах желать нам ни доброго дня, ни здоровья по-русски.

Я ринулся к ним.

– Не смей подходить к ней! – выпалил Илья уверенно и громко, задвигая Майю себе за спину. – Теперь ты под статью у нас подпал, папаша!

Татьяна Павловна вышла к нам, ахнула:

– Илья?!

– Не надо возгласов тут, – спокойно проговорил Илья, даже не взглянув на неё. – Слушайте меня теперь: вы все преступники. Садисты и насильники. И я посажу вашу компанию…

– Что ещё?! – заорал я. – Кто это говорит?!

Убить наглеца сейчас же!

– Вопрос теперь в том, кто ты, Виктор Анатольевич! – Илья посмотрел на меня. – Что говорит весь город?! – он прищурился. – А если то же скажу я и Маюшка? Если увидят замки на двери и заколоченное окно?! Если осмотрят её и найдут все синяки и ссадины, что ты насажал ей, сволочь?! – на последних словах он почти взвизгнул, сорвавшись на фальцет.

– Илья! – возмутилась Лида, поражённая и словом этим и его уверенностью, как и я.

– И ты помолчи, Лида! Вы обе не могли не знать, что он делает с девочкой! Как бьёт и издевается! Спермы не найдут, так что ж, я ему сам презервативов подарил помнится, а, зятёк-ходок?! Вот кто сядет плотно, и вы две за соучастие! Тогда мамочка, не то, что директорского кресла или обкомовского зала заседаний тебе не видеть, но и вместе с зятем-маньяком отправишься, куда? Куда Макар гусей не гонял?!

– Как же тебе не стыдно, матери! – опять воскликнула Лида.