Американец похож на колодец (пусть не глубокий), русские – на разлив рек. Русская бригада не стала размениваться на пиво – она принялась наливаться тем самым двадцатипятилетним виски, которое было только что выпущено в свет в ограниченном количестве бутылок и которым обычный человек готов слегка, из почтения к напитку, промочить горло, чтобы затем многозначительно поднять глаза к небу от удовольствия. Дорогое воскресшее виски, выпитое в большом количестве, раскрыло себя как янтарный свежевыжатый сок. Это был естественный напиток, вырвавшийся из-под гнета дешевого рынка, напиток, который не зря четверть века ждал своего часа, чтобы обрушиться, ломая шлюзы приличий, на русскую бригаду. Московская ночная жизнь, спонтанно организовавшись в Нью-Йорке, затмила американский праздник. Самоограничение сменилось не на вседозволенность, а на непредсказуемость. В каждом движении был отказ от американского фатализма по кличке свободная воля.

На следующий день я обедал в компании моих американских друзей (включая Роберта Грина). Они были рады новой встрече. Это был ланч. Они съели по салату, выпили по рюмке вина и побросали в корзинку из-под хлеба свои кредитки. Я протянул свою – они запротестовали. Я был их гостем. Я поблагодарил и вышел в город. Я шел по солнечному Нью-Йорку и думал о маленькой беременной женщине, которая собрала нашу группу около сезанновских яблок. Я захотел рассказать ей мою историю. Когда я впервые приехал в Америку, меня пригласили в нью-йоркскую студию радио «Свобода» и первым делом спросили в прямом эфире: – Что вам больше всего понравилось в Америке? – Вермеер. – Журналисты уставились на меня. Они ждали услышать восторженные рассказы о свободе и супермаркетах. – У вас в музеях замечательные картины Вермеера, – скупо объяснил я. Им показалось, что я издеваюсь над Америкой. Маленькая беременная женщина со светлыми, почти золотистыми, волосами рассмеялась. Мы пили капучино на свежем воздухе возле Музея современного искусства. – А кто были эти твои русские? – поинтересовалась она. – Я пожал плечами: – Разведчики дикой крови… Бог с ними! Ну, а ты как? – Она прищурилась весело: – Fine!

Я меняю страны, как женщин. Я – Дон Жуан от географии. Не найдя счастья с одной, родной, хочется, не посылая ей на голову проклятия, поискать его на стороне, собрать по крупицам, утонуть в море впечатлений. Идет всемирная игра: нарушители границы против пограничников.

Мой гипсовый гость: кто не помнит статуи пограничника, присевшего в городском парке на одно колено, сросшегося с верной сторожевой? Чем священнее граница, тем радостней ее нарушать. Одни – с собаками. Другие – от собак. Немецкая овчарка впивается мне в горло. Одни не пускают, другие не спрашивают разрешения. Одни стреляют. Другие отстреливаются. Не вызывай напрасно огонь на себя. Если ты сделал что-то стоящее, они и так уже стреляют по тебе. Пограничник ненавидит нарушителя границы. Нарушитель границы, как всякий порядочный контрабандист, презирает пограничника.

Каждый по-своему ничтожен.

Кто вы на самом деле, господин нарушитель границы? Чем отличаетесь от быдла, которое постоянно нарушает человеческие законы, от воров, насильников, убийц? Вы зовете народ к сочувствию, добронравию, а сами бежите вон. Скука жизни, желание выстроить ее как барскую анфиладу комнат, недостаточность вашего общественного энтузиазма, загрязненность отечественного воздуха, неясность метафизических прогнозов – не ваш ли повод нарушить границу? Почему мистикам можно, богеме желательно по определению, молодым людям полагается по возрасту, а «Черной сотне», хакерам, комсомольцам, педофилам нельзя быть нарушителями?

Художник гордо имморален, толпа отвратительна в своей разнузданности. Нравственный инстинкт колеблется от страны к стране, от религии к религии, устаревает, слабнет, звучит архаично. Но Россия – прекрасный раздражитель нравственного инстинкта. Кто-то оградит свои идеи забором: от свиней. Кто-то просто споет. Это мы не проходили. Это нам не задавали. Попы, конечно, нам нужны; они полезны не меньше Интернета. Они – тоже пограничники, будущие орденоносцы, но, не нарушив границы, до Бога не достучаться. Я могу, а ты – нет, он – нет. Я имею право, а она не имеет, ей, женщине, не положено, им тоже запрещено.

Какая разница между вами, господин нарушитель, и главными пограничниками власти, которые нарушают границу по причине своей безнаказанности?

– Мы вам не надоели?

Да и этот гипсовый пограничный идол, всегда ли он охранял истинную границу, он ведь тоже ее нарушает, не отвечал на вопрос, чем родина отличается от империи?

– Бежать надо вовремя. Не опоздай!

Идет всемирная кровавая игра: пограничники борются с нарушителями границы внутри нас самих.

Я – Дон Жуан от географии. Я не хочу есть блевотину отечественной истории, ставшую модным блюдом. Везение – бог нарушителя границы. Нарушитель границы убивает пограничника только в том случае, если тот мешает ему нарушить границу. Пограничник – герой. Нарушитель границы – преступник. Как грачи на меже, мои музы живут на границе. Деятели культуры, играющие в войну, тоже делятся на пограничников и нарушителей границы.

Это игра темпераментов, игра поколений, игра цивилизаций, отчасти игра полов. В этой игре нет судей. У каждого – своя роль. Но я сомневаюсь в незыблемости ролей. Я видел немало нарушителей границы, ставших с годами погранцами. Мне понятны пограничники, изменившие своей присяге, что бы ни значило это понятие. Я хочу быть над схваткой, это – мудрее, только гений гармонично вбирает в себя пограничника и нарушителя границы, но живая свобода мне все же милее. Я всегда любил обнимать пограничный столб на чужой стороне реки. Любая родина однажды опостылит. Я бегу во все стороны света.

Все мертвецы похожи друг на друга независимо от возраста и званий, но абхазские покойники отличны особым нравом. Я потребовал подробностей, но в ответ слышал уклончивые слова. Видно, смерть в райских кущах, под сенью финиковых пальм, полна языческих чудес. Недаром для обуздания излишней резвости природы сюда сошлись три апостола: Андрей, Матфей и брат по плоти Господа, Симон Кананит, домашний свидетель претворения воды в вино, которого здесь и обезглавили. Желто-красный, в помпезном купеческом стиле императора Александра Третьего монастырь на Новом Афоне, на месте возможного погребения Симона, стал словно окриком: «Молчать!» Иначе, крепостью христианского табу. Но сладкий воздух, вид на море – не спится, няня! Не Черноморье, а червь сомнения.

Я приехал в Абхазию неучем по части местных дел, скептиком по отношению к «банановой республике», под гнетом обстоятельств, как я считал, свалившейся в ноги Москве. Меня волновал вопрос собственной безопасности: мне казалось, что я могу стать легкой жертвой абхазских абреков, которых – как мокриц после дождя. В запасе моих абхазских представлений были, в сущности, одни мелочи. До этого я был в Абхазии дважды, но собственно Абхазии не обнаружил. В начале 1980-х годов в Очамчире, невзрачном, сытом городке, я принял участие в местном конкурсе «Кто больше выпьет?» и победил, выпив тридцать два граненых стакана белого домашнего вина. Второй раз я жил поздней осенью в Доме творчества писателей в Пицунде – там не нашлось ни писателей, ни творчества, ни солнца.

Теперь я приехал вовремя. Абхазская история только начинается. Все делится на «до» и «после» войны. Это страна, где дети по свисту пули определяют ее калибр. Грузины, проиграв войну 1992–1993 годов против самопровозглашенной республики, возбудили абхазское самосознание, покатившееся, как колесо, из патриархата в гражданское общество, свободу слова и повальное графоманство. До этого шла предыстория, когда все, кому не лень, из Абхазии хотели сделать не-Абхазию. Чем меньше страна, тем больше она себя любит. Заповедь выживания. Мне дули в уши про Колхиду, размещенную отчасти на месте нынешней Абхазии, про золотое руно, аргонавтов и Медею, в честь которой назвали медицину. Меня нафаршировали сведениями о мировой востребованности абхазской земли: ее колонизировали все, от греков, римлян, византийцев до итальянцев и турков, установивших здесь суннитский ислам (XVI–XVIII в.в.) и разведших прибыльную работорговлю, – но никто ее не завоевал. Абхазский характер вкупе с древним абхазским царством оказались сильнее всех, включая Российскую империю, которая, заглотнув Абхазию в XIX веке, за последующие бунты, конвульсии, мятежи официально объявила абхазцев «виновным населением». Я уже был готов признать Абхазию центром мира.