– Прекрати! – рявкнула на нее Джен. Ее полурасплющенное лицо вдруг стало похоже на лицо Чингисхана. Когда жемчужная, как говорит Восток, струя ударила в ее влагалище, Джен Лан упала мне на грудь и так лежала долго, неподвижно. Когда же она поднялась, в лице у нее не было ни кровинки.

– Ты требуешь меня? – сказала она тихо. – Я согласна.

– Сумасшедшая, – пробормотала Вероника.

– Ты ждал от женщин самопожертвования во имя твое. Они думали: мужской эгоизм, а это – единственное, что может тебя спасти.

– Что ты имеешь в виду? – задал я идиотский вопрос.

Джен приложила палец к губам:

– Сегодня я пью водку и курю, но на самом деле я – гимнастка. Я хочу показать тебе несколько номеров.

Тут она принялась прыгать и скакать, ходить по кончику стола и махать руками. У нее в руке вдруг появилась красная шелковая лента.

– Напилась, – шепнула мне в ухо Вероника.

Джен перепрыгнула со стола на широкий подоконник и развела руками тяжелые шоколадные шторы с золотыми кистями.

– Представление продолжается! – Она превратила ленту в красную вьющуюся змею.

Она хорошо смотрелась на фоне окна. Как фотография в рамке. Где-то вдали за ней виднелся храм-новодел, подсвеченный прожекторами. Я зааплодировал. Внезапно раздался звонок. Я взял трубку.

– Bring me her! Your time is finished! – заорал мне в ухо корабельный кок.

– Five minutes! Please!

– Now!

– O.K. Fuck you!

– Тебя зовут, – сказал я.

– Повесь трубку. Какой ты хочешь совет?

– Как мне быть дальше?

– Мальчик! – сказала мне Лан. – Следи за моими движениями!

Она ловко распахнула обе створки окна. В комнату толкнулся теплый ветер. Обеими руками она поймала ногу над головой и, прыгая, стала кружиться на подоконнике. Остановилась. Оперлась на подоконник ногами и, подняв руки с красной лентой, оттолкнулась и полетела вниз.

Я рванулся к окну – в этот момент двое стальных пиджаков и корабельный кок влетели в комнату, ловя меня, голого, за руки. Сверху с болью и грохотом, под хруст выкручиваемых рук, на меня обрушалась мысль. Философии не существует. Ее не было, нет и, наверное, уже не будет. Голая Вероника дико визжала в кровати. На столе лежала большая связка ключей – привет от Джен Лан.

В загородном доме на высоком берегу с видом на реку я ел куриный суп с домашней лапшой. Это был когда-то дом отдыха для министров и прочей номенклатуры, куда приезжали отдыхать и мои родители, радостно подтверждая на балконе номера-люкс в полосатых шезлонгах свой высокий жизненный статус. Я никогда не видел мою маму такой веселой и спокойной, как здесь. Стильный конструктивистский дом в виде корабля. Здесь были чудесная библиотека с дореволюционными журналами вроде «Нивы», свезенными, видимо, из разоренных соседних усадеб; большой биллиардный зал; зимний теннисный корт со шведскими стенками по бокам… Советская роскошь со временем полиняла, жизнь пролетела, резко меняясь, критерии сдвинулись, корабль зачах, но кормили по-прежнему вкусно, а медсестры и подавальщицы еще помнили моих родителей, что было для меня важнее пропавшей роскоши. Это было мое детское место, место радости семейного общения, и я выбрал именно его, чтобы погулять на природе, вплоть до нарышкинского барокко церкви в деревне Уборы.

В столовой уже никого не было, я ел обед один на фоне старой пальмы, зимних пейзажей и светлых занавесок. И вдруг задумался с ложкой в руке, глядя в тарелку на вкусную, желтоватую от яйца лапшу. Вернее, даже не задумался, а встрепенулся: будет ли в бессмертии домашняя лапша? И если нет, то жаль, конечно. Какой же рай без лапши?

А ты еще заслужи этот рай, даже если в нем не будет лапши… Тогда мне захотелось сделать то, что никому не рекомендуется: остановить мгновение вместе с куриным бульоном и так посидеть, никуда не мчась. Но мысль, всполошенная тоской, двигалась сама по себе, пока не уперлась в Догон.

Догон – край пигмеев, в Западной Африке. Я шел пешком по южной оконечности Сахары вместе с местным проводником и спросил его, что значит для догонов святое место. Он палкой нарисовал на песке круг, положил в его центр три камня, добавил сухие кости, должно быть, шакала, валявшиеся неподалеку, и, выйдя из круга, стряхивая с ладоней песок, сказал, что вот оно – святое место. В моей тарелке плавали: кусок курицы, мелко нарезанная морковка, которую я, впрочем, не люблю, все та же лапша. Я стал осознавать, что тарелка невольно превратилась для меня в святое место, связав верх и низ.

В святых местах на меня нападают сомнение и хандра. Я принимаю и отталкиваю священные катакомбы. Мне дурно от мощей, свечей и веры в предков. Слетать бы на остров Пасхи, но стану ли я поклонником ярко выраженного примитивизма? Мне некуда засунуть разум: как кости шакала, куриные жертвоприношения Индии, разукрашенные лица, разноцветные флажки на гималайском ветру способны умилить Творца, настроить его к диалогу и произвести чудеса? Сотни паломников, пылящих по дороге к ступе, вокруг которой прыгают обезьяны, или к гроту в Лурде, где висят прибитые к скале костыли исцелившихся людей, поверивших в пришествие Мадонны во Францию, беспокоят меня своим иступленным фанатизмом. В ритуале мне видится, скорее, театр, чем священнодействие, меня коробит от символов, но в то же время в самом дурацком танце на дискотеке мне видится земной путь человека. Неужели этот путь так неприхотлив? Неужели примитивизм и есть крик голой души, а все остальное – лишь декорации, разнообразие, утехи? Неужели там, наверху, нас ждет Бог в простой холщевой рубахе, считающий, как и Ленин, стихи футуристов пустой заумью? Тогда моя лапша и кости шакала уместнее экзистенциальных спекуляций, а религия прямого действия – вуду – через камлания колдунов ведет нас решительно к истине. Но светская мысль о том, что колдун притворяется, валяет дурака, неуместна в африканской деревне. И я вдруг вспомнил, как однажды в Финляндии на поэтическом семинаре возле озера поэты разных стран брали штурмом заявленную как главное блюдо встречи тему святости, и ничего у них из этого не получилось.

Какой же, в самом деле, рай без лапши?

Маленькая беременная женщина, чем-то напомнившая мне умершую при родах жену Андрея Болконского, собрала русскую группу, человек двенадцать, возле яблок Сезанна. Светловолосая американка улыбнулась нам чистосердечной заученной улыбкой, призванной, по крайней мере, сохранить к ней внимание до конца экскурсии, представилась и бросилась в черную воду неведения. Единственно, что она знала: перед ней ударная VIP-группа, которая, по соглашению с дирекцией, пришла в Музей современного искусства в неурочный час, до открытия. Это значит, что степень близости людей и картин будет максимальной. Это значит: будет праздник, о котором трудно даже мечтать. Настоящий праздник в Нью-Йорке. Кроме охранников цвета горького шоколада, в залах никого не было. Но насколько этим людям нужно переживание интимной связи с явно несъедобными яблоками Сезанна, из которых получился мармелад мирового авангарда? Самое определенное, что можно было сказать об участниках культурного заплыва – они были сыты. Прежде чем приехать в музей, они съели на завтрак огромные цветные омлеты с помидорами, грибами и ветчиной в своем дорогом отеле и находились в добродушном настроении. Маленькая беременная женщина попробовала их на зуб. Она объявила, что Поль Сезанн – французский художник второй половины XIX века; информация была воспринята с пониманием. Это ее несколько приободрило. Перед ней стояли холеные люди вполне молодого возраста. От них пахло если не богатством, то спокойной уверенностью в себе. Этот запах их объединял. Впрочем, их объединяли и другие запахи. Это были коллекционеры запахов – вкусной еды, новомодных парфюмов, лосьонов, лошадей, автомобилей, разнообразных напитков. Собственно, за запахом и вкусом напитка они в Нью-Йорк и приехали: на мировую премьеру двадцатипятилетнего виски – запуск дорогого продукта, который должен покорить мир.