Сухумский маяк с моря выглядел ненужной игрушкой. На рейде стоял лишь один турецкий сухогруз – он выглядел пиратским судном. Море беспечно плескалось, а Сухум померк, одичал. Вокруг него бродят волки, в предгорьях развелись ядовитые змеи, почта не работает. Кроме того, добавила местная русская журналистка, ее дважды насиловали. Один из насильников сидит в тюрьме. Остановившееся время превратило абхазскую интеллигенцию в читателей и телезрителей российских каналов. Ко мне отнеслись как к чуду, сошедшему с экрана. Быть чудом крайне некомфортно. Меня спасло только то, что я искренне принял абхазскую сторону и сохранил хладнокровие. Мои оценки носили волюнтаристский характер. Я чувствовал себя Хлестаковым, которому приснился дикий сон о том, что он должен выбрать: Абхазию или Грузию. Наконец, я догадался: в войне с Абхазией потерпело поражение грузинское высокомерие.

Станислав Лакоба удовлетворил все мои желания, кроме одного. Можно подумать, что он отказался познакомить меня с президентом страны и его грузинской женой, но как раз это он сделал. Лакоба, скорее, делился со мной своими сомнениями, нежели пропагандировал абхазский образ жизни. Я понял, что его страна попала в капкан, но в Сухуме было жарко, и мне хотелось из остановившегося времени выбраться на природу. Однако именно то, что связано с природой, Лакоба мне не показал: абхазцы скрывают в горах идолища, паганища, капища, которые обжигают, как огненный куст, неподготовленного или непрошенного гостя. Говорят, что грузины испытали это на собственной шкуре – пропадали в тех местах заживо. Возможно, это военный фольклор. Зато я узнал наконец секрет летальной витальности.

«Он из разряда преданий, рифмуется с культом плодородия, боязнью приведений и заговорами против нечисти, – скажут скептики. – Язычество питается эротическими соками, фаллическими видениями. Отсюда вечные распри с сексом у поклонников мирового монотеизма».

Однако в обычной стране лишь повешенный отвечает абхазским стандартам, связывающим воедино концы и начала параллельных миров. В самой же Абхазии, живущей на земном месте Бога, повешенные – не исключение: новопреставленный мертвец лежит в гробу со стоящим членом. Он обладает стойкой эрекцией, которая не отпускает его, превращая в неугомонного духа. Тогда, по обычаю, в семье зовут вдову:

– Жена, успокой покойника!

Зареванная женщина, задрав черные юбки, с опаской карабкается на мертвого мужа и занимается с ним любовью, пока он не кончит. Семя мертвеца способно оплодотворить вдову, а, освободившись от посмертной обузы, покойник освобождает и свою душу.

Выслушав этот рассказ, я успокоился: Абхазия непобедима.

Старая мудрость Европы гласит: душа по природе своей – христианка. Я бы добавил: путешественница. В каждом путешествии есть буйство реинкарнации. Мы лезем на стену, а думаем: мы путешествуем.

С детства я впился зубами в экзотику. Все началось с ананаса. Праздники отождествились у меня с ананасом. На семейном столе ананас – значит праздник. Неземные кратеры кожуры, пальмовидный хвост, сок, покусывающий уголки рта, нежные пахучие внутренности возбуждали меня. Где и как растут ананасы? Меня влекло в ананасные страны. Ананас – ты мой первый дорожный знак! Много лет спустя, собрав в кулак деньги, заработанные чтением лекций в американских университетах, я рванул на острова ананасовой мечты, на Гавайи. Посреди Тихого океана, на плоскогорных плантациях, из невиданного краснозёма буднично рос частокол любимейших плодов. Среди них, скорее, я выглядел невидалью.

Первый крик новорожденного – не что иное, как сигнал отправления. Какое туристическое агентство придумало мой маршрут, взяло на себя хлопоты по проживанию, изобрело препятствия и способы их преодоления? Или все отдано, как в плохой фирме, на откуп случаю, и мы выброшены в мир, предоставленные самим себе? Есть только грубые наметки ответов. Тайна пути не обещает свободы передвижения.

В детстве, ложась спать, я любил перевоплощаться в других людей. Это как ночлег в незнакомой гостинице. Я на цыпочках проникал в чужие тела и жил там примерочной жизнью, глазея чужими глазами и шевеля наемными мозгами. Мне нравилось заселяться в нашу домработницу, в родительских знакомых, в соседей по лестнице, в советских вождей, смутно отражавшихся в черно-белом аквариуме несовершенного телевизора, наконец, в постового на нашей улице Горького. Живя в домработнице, как в шумном двух-звездочном отеле с фамильярными нравами, я восхищался ее походкой, округлостями тела, которое она подолгу полоскала в ванне. В милиционере я уважал его высокую сопричастность светофорам. Хрущев мне казался просто веселым жуликом. Я нехотя возвращался в себя: ведь чужие жизни интереснее и богаче моей. Первые детские экстазы подсказали мне то, что Камю называл параллельными жизнями актеров и Дон Жуанов. Даже теперь, в разных странах, я провожу тот же эксперимент: сицилийский продавец рыбы, непальская крестьянка с корзиной гималайского хвороста за спиной легко становятся жертвами моего любопытства. Раздразнив в детстве воображение, я должен постоянно его подкармливать. Иначе оно сожрет меня самого.

Книги тоже шли в печку воображения. Я не делал различия между русскими сказками и Тимуром с его командой. Меня одинаково волновали сказочная возможность прокатиться на мотоцикле и судьба брата Иванушки, превратившегося в козленочка – книги я воспринимал, как путешествия. В голове застревали экзотические названия. «Вы не в Чикаго, моя дорогая!» – Меня интриговало не столкновение мистера Твистера с советской действительностью, а его чикагское местожительство. В Чикаго я позже приехал как на родину мистера Твистера.

Турист убог и высокопарен в своем желании приобщиться к магии имени. Не быть в Париже – показатель социальной ущербности. Но побывать там – значит вынести свои приговоры:

– Ничего особенного!

– Я не ожидал, что здесь так хорошо!

Восторженная душа придет в экстаз и от уличного писсуара.

Еще не открыв Жюля Верна, я созрел как внутренний путешественник, каким и был сам Жюль Верн. Но затем я тронулся в путь, а он остался дома. Из внутреннего мира можно извлечь любую фантазию. Но столкновение с внешними мирами не менее креативно. Можно представить себе море, ни разу его не увидев, но переживание первой встречи с морем рождает вереницу ассоциаций, которая превратит вас не только в пловца, но и в любовника. Я знаю людей, которые, живя рядом с морем, не видят в нем ничего, кроме «большой лужи», но тупость восприятия наказуема даже как форма наигрыша. Сопротивление красоте, равно как и неспособность ее воспринимать, порождает душевное бессилие.

Мне повезло. Мне не нужно было учиться путешествовать, обеспечивая себя мотивацией. Она заложена во мне вместе с творческим даром. Один и тот же пакет божественных предложений. Но я не раз наблюдал, как люди, скептически относившиеся к путешествиям, начинают втягиваться в это занятие и не могут от него отказаться. В любом случае, первое путешествие нужно переварить – оно не должно быть чрезмерно насыщенным. Люди боятся обнаружить свою беспомощность. Первое путешествие лучше всего совместить со знакомой страстью или слабостью. Я ничего не имею против путешествия до первого ресторана или состоящего из того, что в Японии называют «лестницей»: от одной барной стойки к другой. Гастрономический туризм не нуждается в оправданиях. Есть стойкий закон путешествий: в Италии не пить французских вин; во Франции сторониться пиццы. Вино и кухня – привилегия гения места. Плевать на спор между музейным интеллектуализмом и легкомысленной витальностью. Кто убежден, что Флоренция или Мадрид дороги нам музеями, не ошибется, если вернется домой с ощущением города, а не музейной дурноты. Париж открылся моей молодой жене не через Мону Лизу, а через городской каток на площади Мэрии. Катание на искусственном льду вместе с возбужденными от ледяных опытов парижанами оказалось убедительным доводом в пользу Парижа.