Дорога еще некоторое время оставалась весьма сносной – как в России. Но если в России вплоть до границы тянулись пыльные пригороды с мелкими палисадниками и бурным движением, то после границы я попал в девственную природу. Оказавшись частью природы, а не пригородов, море приосанилось, приобрело величественный вид, претендуя на миф и на вечность. Оно было пустым, без единого паруса, катера, лодки с веслами – море считается здесь грузинским, и любое судоходство потенциально опасно, с непредсказуемыми последствиями.
Постоянные милицейские блокпосты. Милиционеры высовывались из придорожных кустов навстречу редким автомобилям и штрафам за превышение скорости. Но наш автомобиль, принадлежащий секретарю по национальной безопасности, оказался для них не только неприкосновенным, но даже священным, и они поступали так, как нигде: они не просто отдавали машине честь, но при этом еще и кланялись, как в каком-нибудь мультике, в пояс. Мы приехали на Восток.
Псоу делит восточную часть черноморского побережья на две цивилизации. В советские времена это не слишком бросалось в глаза. Мы все были участниками социалистической глобализации, кавказские консервативные нравы растворялись в советском воздухе. Это уже позже мы заметили на постсоветском пространстве ядовитые цветы религиозного мракобесия. Абхазские женщины советских времен были, как правило, в белых халатах или передниках: они работали нянечками, медсестрами, врачами, официантками или на кухне. Для русских отдыхающих они были таким же сочинским персоналом, только черноволосым и с полным ртом золотых зубов. Гордясь своими золотыми зубами (иметь их здесь было престижно) и брезгливо морщась, они в водных лечебницах Мацесты покрикивали на советских мужчин: «Раздевайтесь догола и идите в ванну!» Однако белый камуфляж передников и халатов был только для отвода глаз. Советская власть на Кавказе уничтожила многих людей, но не разрушила семейный уклад. Он был как гранит – он выстоял. Впрочем, не все так просто. Близость теплого моря, курортная жизнь бывшего Союза привнесли в абхазского мужчину элемент всеобщего средиземноморского гедонизма. Мужчины проходили через опыт пляжных мальчиков, превращаясь в охотников на доступную добычу: одиноких славянских женщин, приезжавших на отдых. Счет шел на десятки, если не сотни. Этот опыт обучал их сладострастию и презрению. Чем больше они побеждали, тем меньше им хотелось, чтобы их сестры были подобной добычей. Крестьяне и воины, абхазцы позволяли себе как мужчины ровно столько, сколько они не позволяли своим женщинам. Крепнущий с годами русский женский лозунг «Мы живем только один раз!», который, по сути дела, стал продолжением карамазовского принципа «Если Бога нет, все позволено», в кавказском сознании превратился в свою противоположность: если тебе дана одна жизнь, то не порти ее. Абхазские женщины не должны быть такими же блядьми, как русские. Абхазцы отрицают свою историческую приверженность исламу, но их гендерный апартеид несомненен. Если в советские времена отсутствие женщин во время застолья можно было назвать варварским пережитком, то теперь оно имеет опору на вековые традиции.
Переезжая границу Абхазии, русский человек, как это обычно бывает на Востоке, вдруг начинает чувствовать себя европейцем. Он обращается в слух и в зрение – местные обычаи дразнят его любопытство, но внутренне он раздражен их ригоризмом. Он поддакивает только из вежливости, которая, в остальных случаях, считается его дефицитом. Побывав на десятке застольев и не встретив на них ни одной женщины, я почувствовал себя, как в казарме. Лишь подавальщицы тенью летят к столу, бросая искоса любопытные взоры. Русскому человеку явно не хватает за столом женского смеха и женского загорелого тела. Еда, даже если она вкусна и обильна, – для него всего лишь повод для нарушения этикета. В русском тосте всегда есть двусмысленность, пусть даже она не осознается тем, кто его произносит. Абхазский тост – тавтология. Вставая, чокаясь и садясь, и еще раз вставая, и еще раз садясь, ты пьешь за ценности, которые очевидны. Бесконечные повторы вызывают ощущение школы для слабоумных, и только тост за погибших на войне размыкает привычный круг, и ты невольно отряхаешься от скуки.
Абхазия – остановившийся глаз времени. После войны, которая стала возможной в результате сделки Шеварднадзе и Ельцина, время в Абхазии встало. Завтра перестало существовать (его до сих пор нет). Боль от потерь была слишком велика. Никто не хотел вперед во времени уходить от погибших мальчиков, от их могил. Когда с грузинских вертолетов начали в первый же день войны стрелять по людям, лежащим на пляжах, это был знак того, что грузины готовы на геноцид. В этот момент Грузия потеряла лицо. Дальше начался героизм поначалу совсем безоружных абхазцев. На всех дорогах я встречал музеи боевой славы. Я зашел в один из них около Нового Афона: на меня смотрели глаза сотен погибших юношей. После этого Грузии в Абхазии делать нечего. А где похоронили грузины своих мертвецов? Их сбрасывали с вертолетов в море…
Но это было не то воздушное погребение, которое считается темой абхазского язычества. Воздушное погребение – языческий стиль захоронения абхазских мужчин в бычьих шкурах на верхушках деревьев. Трупы, сотни трупов висели на деревьях до тех пор, пока птицы не объедали мясо. Затем кости складывали в кувшины и хоронили в пещерах (трупы женщин сразу зарывали в землю). Грузины устроили абхазским юношам воздушное погребение, расстреливая их из танков и пулеметов. Куски их тел повисли по всей Абхазии. Жертвоприношение богу войны. Особенно пострадала южная часть страны. В районе Очамчиры я увидел десятки разрушенных деревень, сотни сожженных домов, да и самой Очамчире досталось. Мэр города предлагал мне купить сохранившиеся особняки за смешные деньги. Из 70 тысяч жителей, которые жили здесь до войны, в Очамчире остались четыре тысячи.
Всего этого я еще не знал, когда ехал под вечер из Сочи в Сухуми, который, утратив присвоенное ему Сталиным грузинское «и», теперь звучит по-абхазски, суховато для русского уха, – Сухум. Меня поселили на госдаче, рядом с дворцом президента: антикварная роскошь советских номенклатурных времен. Наутро познакомили со Станиславом Лакобой, ключом к моему путешествию. Я увидел все, что хотел: от людей – руководителей страны, писателей, священников на Новом Афоне – до обезьян в сухумском питомнике.
Обезьяны порадовали меня своими детенышами. Перед питомником стоит большой памятник обезьяне – кажется, единственный в мире. Жаль только, что цель питомника, отразившаяся в надписи на памятнике, выражается в опытах, которые призваны спасать людей за счет обезьян. Я понимал, глядя на возрождение обезьянника, что этот вопрос, который теперь мучит политкорректную Европу, в стране послевоенных инвалидов еще долго не будет иметь никакого смысла.
Под руководством статного и седого Ксан-Ксаныча – русского человека, который командует абхазским военно-морским флотом, – я сделал круг по сухумской бухте на военном катере. Катер был допотопен и трижды перекрашен, как старый трансвестит. Морю явно надоело быть пустым. Поощряя нашу военную активность, оно тут же послало нам в помощь дельфина, который решил погоняться с нами наперегонки.
Война не испортила Черное море. Оно плескалось легкомысленной волной. Трудно придумать более курортное море. Оно буквально все окружено пляжем. Но оно лишь прикидывается курортным. Оно умеет быть черным. Это странное море обладает сероводородным слоем, консервирующие свойства которого сохраняют как металлы, так и бумагу. На дне, среди гор и ущелий, в подводном музее будущих поколений, собрана коллекция тайн. Купальщики с веселыми криками бросаются плыть по кладбищу кораблей всевозможных флотилий, навстречу братским могилам десятков тысяч людей. Их приветливо хватают за ноги утопленники с теплохода «Армения», затопленного 7 ноября 1941 года немецкой авиацией близ Ялты, когда он плыл на Кавказ. Семь тысяч трупов! Четыре с половиной тысячи немцев разгуливают по дну – жертвы советской бомбардировки нацистского транспорта «Тейя».
