– Рейн, кто это?! – крикнул Карстен, благо его рот оставался свободным.
– У-у-у! – ответил Рейн.
Потом обоих хлестнул по глазам ослепительный красный свет.
На пороге стояли Десси с Дудочником. Ладони шеламки светились знакомым уже бурым огнем.
Картина, открывшаяся им, оказалась столь невероятной, что оба спасителя потеряли дар речи. Маленькая комната была вся заставлена огромными распахнутыми сундуками. На полу лежал Рейнхард, придавленный медвежьей шубой. Обеими руками он вцепился в воротник и удерживал шубу на весу, не давая ей коснуться лица. При этом он бился в судорогах, подвывал и хихикал, потому что шуба обеими рукавами ожесточенно щекотала его под мышками. Еще хуже пришлось Карстену – его деловито душили пять шелковых женских платьев: два бирюзовых с вышивкой, одно красное с парчовыми вставками, одно лиловое и одно синее, отделанное жемчугом, как невольно отметила Десси. Еще несколько робких колетов, коротких охотничьих плащей, разноцветных блио и парчовых шлейфов жались у стен.
Десси махнула руками:
– Ну-ка брысь все по местам!
Колеты и блио затрепетали, шуба и платья ослабили хватку, но с места не двинулись.
Десси подняла бровь:
– Вот так, да? Ладно. А мы вот этак.
И медленно нараспев проговорила:
Еще сон пошел по зыбке,
Дрема-то по лучкам,
Еще сон-от лег в ногах,
А дрема-то в голове.
Еще сон-от говорит:
«Усыплю я, усыплю!»
А дрема-то говорит:
«Удремлю я, удремлю!»
Шуба обессиленно плюхнулась Рейнхарду на грудь, платья поникли. Молодые хозяева ужами выкрутились из ворохов одежды, но, едва Десси замолчала, как синее платье снова оживилось и вцепилось обеими рукавами в Карстенов сапог. Красное схватило сзади Рейнхарда. К ведьме и прячущемуся за ее спиной Дудочнику одичавшая одежда приблизиться не решалась.
– Не молчи, дальше говори, – шепотом потребовал Дудочник.
– Дальше я не знаю, – так же шепотом ответила Десси. – Дальше ты давай.
– Что?
– Что помнишь.
– Ну, знаешь… – Дудочник прокашлялся. – Только я ни за что не ручаюсь!
– Говори давай, у меня огонь не вечный. – И Десси еще разок устрашающе махнула руками.
– Ну смотри! Гм… Да что ж я помню-то? Так, вроде…
– Говори, продувная душа!
– «Пришел сон, из семи сел, – начал Дудочник, – пришла лень из семи деревень…» Э-э… А дальше, как дальше-то?
Десси топнула ногой.
– Сейчас повернусь, – сказала она тихо, – и тебе в рожу огнем. Сразу вспомнишь!
И Дудочник снова заговорил:
Пришел сон из семи сел.
Пришла лень из семи деревень.
Собирались лечь, да простыла печь.
Окна смотрят на север.
Сторожит у ручья скирда ничья,
И большак развезло, хоть бери весло.
Уронил подсолнух башку на стебель.
То ли дождь идет, то ли дева ждет.
Запрягай коней, да поедем к ней.
Невелик труд бросить камень в пруд.
Подопьем, на шелку постелим.
Отчего молчишь и как сыч глядишь?
Иль зубчат забор, как еловый бор,
За которым стоит терем?
Запрягай коня, да вези меня.
Там не терем стоит, а сосновый скит.
И цветет вокруг монастырский луг.
Ни амбаров, ни изб, ни гумен.
Не раздумал пока, запрягай гнедка.
Всем хорош монастырь, да с лица – пустырь,
И отец игумен, как есть, безумен[1].
Платья замерли. Только их подолы чуть-чуть трепетали, словно поглаживали пленников. Дессино сияние тоже погасло.
– Говори еще, – тихо попросила ведьма. – Все хорошо. Тут сильное колдовство. Говори.
Дудочник потер лоб.
– Я ж сто лет назад читал, – проговорил он виновато. – Что же там еще-то было? Разве, вот что:
Уснуло все. Бутыль, стакан, тазы,
хлеб, хлебный нож, фарфор, хрусталь, посуда,
ночник, белье, шкафы, стекло, часы,
ступеньки лестниц, двери. Ночь повсюду.
Повсюду ночь: в углах, в глазах, в белье,
среди бумаг, в столе, в готовой речи,
в ее словах, в дровах, в щипцах, в угле
остывшего камина, в каждой вещи.
В камзоле, башмаках, в чулках, в тенях,
за зеркалом, в кровати, в спинке стула,
опять в тазу, в распятьях, в простынях,
в метле у входа, в туфлях. Все уснуло[2].
Платья с легким шелестом опустились на пол. Лишь чуть заметный трепет юбок выдавал присутствие в них жизни. Шуба, тихонько хрюкнув, свернулась клубочком. Колеты, блио, плащи попадали вповалку друг на друга.
– Говори еще, – потребовала Десси.
Уснуло все. Окно. И снег в окне.
Соседней крыши белый скат. Как скатерть
ее конек. И весь квартал во сне,
разрезанный оконной рамой насмерть.
Уснули арки, стены, окна, всё.
Булыжники, торцы, решетки, клумбы.
Не вспыхнет свет, не скрипнет колесо…
Ограды, украшенья, цепи, тумбы.
Уснули двери, кольца, ручки, крюк,
замки, засовы, их ключи, запоры.
Нигде не слышен шепот, шорох, стук.
Лишь снег скрипит. Все спит. Рассвет не скоро.
Уснули тюрьмы, замки. Спят весы
средь рыбной лавки. Спят свиные туши.
Дома, задворки. Спят цепные псы.
В подвалах кошки спят. Торчат их уши.
Спят мыши, люди. Лондон крепко спит.
Спит парусник в порту. Вода со снегом
под кузовом его во сне сипит,
сливаясь вдалеке с уснувшим небом[3].
Дудочник замолчал. Теперь не слышно было даже шелкового шелеста.
– Рейн, мерзавец, ты что тут натворил? – спросил Карстен сонно.
Рейнхард недоуменно заморгал, но не ответил, глаза его сами собой закрылись, потом голова упала на грудь.
– Он тут ни при чем, – пояснил Дудочник. – Просто одежда тут отлежала полсотни лет, ну и озверела малость от одиночества. Ты бы, наверное, тоже озверел.
– Мгм, – согласился Карстен, прислоняясь к стене.
* * *
Десси с Дудочником вывели из подвала двух сонных княжат, повстречали на кухне не менее сонных (чтобы не сказать снулых) Радку с Мильдой и дружно выгнали всю четверку во двор на свежий воздух.
