Они отползли обратно в лес. Десси приготовилась к новым рыданьям сестрицы и шпилькам Дудочника, но почему-то пронесло. Радка только спросила, глядя куда-то мимо:

– Ну и что теперь, в Гнездо твое это пойдем?

– Угу, – ответила Десси. – Потопали.

А про себя подумала: «Коли такие дела пошли, что же нас в Гнезде-то ждет?»

Всю дорогу гадала, но, разумеется, не догадалась.

Хоть и навидалась за последние дни всего, но такое даже на ум прийти не могло.

И когда вечером они выбрались на берег речки Павы и увидели вдали громаду замка, не Радка, не Дудочник, а именно Десси уронила мешок на землю и застыла с разинутым ртом.

– Нет, чрево шеламское, надо же, – пробормотала она, – это надо же… У нас война в самом соку, а Луни вздумали замок красить!

В лучах заходящего солнца башни и стены Лунева Гнезда сверкали ослепительной снежной белизной.

Голос был тихий, убаюкивающий – …Это все в прошлую зиму сталось. Ну как снег лег. В Гнезде тогда только старый Лунь жил с женой да брат его вдовый. Ну, прислуга, конечно, приживалы, Луниха до них больно добрая была, ну, солдаты. Эти, правда, больше по деревням квартировали – замок-то невелик, а они свои, тутошние были, можно сказать, у отца с матерью на глазах…

Десси с Радкой сидели в зыбком печном тепле и слушали Агну (по-здешнему – Гнешку), которая суетилась у чела печи с ухватом, торопилась накормить новых постояльцев. В печке поднимались пироги, важно пыхтел горшок с молоком.

В Павинку, деревню у подножья Лунева Гнезда, они пришли вчера уже в сумерках. Деревенские вначале глядели недобро, хотя видели перед собой только двух девиц (Дудочник от них отстал, сказал, что в избу не пойдет, спрячется где-нибудь на конюшне или в баньке.) Но едва Десси назвалась шеламкой, все разом заулыбались, заворковали над бедными девоньками и быстро определили их к Гнешке, здешней повитухе, на постой. Нынче с утра Гнешка тоже старалась во всю, чтоб угодить гостьям.

Павинку (об этом Десси спросила еще вечером) чужане миновали. Мимо Лунева Гнезда ни одна большая дорога не шла. Только дня два назад мальчишки видели с деревьев каких-то всадников почти у самого горизонта. «Вы что ж, дозоров теперь не ставите?» – спросила на это Десси. «Какие там дозоры? – ответили ей. – Замок повымер весь».

В другое время Радка поудивлялась бы: больно непохоже было на родную деревню. Вроде рядом живут, только узкий рукав леса и лежит меж ними, но там, на родине, шеламцы – страшные нелюди, а здесь дороже братьев и сестриц родных. Но то в другое время. А сейчас она просто и бездумно радовалась всему, что видела и слышала: белому горячему телу печки, сладкому запаху сохнущих на печи яблок, знакомому дзеньканью ухвата о горшки, жилистым смуглым рукам Агнеты, ее старенькой темной юбке и фартуку с разводами сажи (верно, трубу недавно чистила). «Я уж и свидеться не чаяла», – думала Радка. Ей казалось, она так и помрет посреди болот, буераков да мертвых немых деревьев. О родителях, о козочках, о страшных чужанах – нелюдях вспоминать просто не хотелось.

А вот Десси слушала. Так же ни слова не говоря, головой не двинув, вбирала в себя Гнешкины слова и, казалось Радке, что-то такое в своей голове с ними делала.

– Так вот, помню, как-то спозаранок ко мне Атка прибежала. Она в замке кухарила тогда. Не одна она, конечно, да речь не о том. Она, дура, квашонку с утра притворила, в курятник сунулась – а яйка ни одного нет. Она – ко мне бегом. Тетушка, выручи. Стряпухи больно боялась. Стряпуха у них, правда, крутенька была. Но баба хорошая, справная, серьезная. Ладной ей за Меч дороги… Ну вот, прибежала ко мне Атка, а морозы тогда с утра злющие стояли, у нее аж сопли все под носом замерзли. Ну, дала я ей яиц пяток, у меня тогда курочки справно неслись. Прихожу обратно в избу. А она сидит вот тут же, где вы, у печки, и качается вся, так ее кашлем разбирает. Я, понятно, ей говорить стала: что ж ты делаешь, застудилась, смотри, вся застудилась, по морозу-то с разинутым ртом не бегай, а она только головой мотает, на крыльцо выскочила и харкать начала, ровно как ее кто-то наизнанку хочет вывернуть.

– Кровью? – спросила Десси.

Гнешка покачала головой:

– Не, не кровью. Кровью-то они потом харкали. Ну, потом отошло, отдышалась, яйки взяла да и назад побежала. Стряпухи больно боялась. А я пошла снег смести, где она харкала-то. Глянула – а там ровно паутинка белая. И будто даже шевелится. Ну я и поняла, что дело худо… Только я сперва думала, это Атку кто испортил. Она девка шустрая была – может, у кого залетку отбила. А потом слышно стало, почитай все в замке кашляют. И помирать стали люди. Атка скоренько после того представилась. А из господ первой Луниха умерла. В самый ледоход. И главное – чтоб в деревне хоть кто-нибудь заболел. Ну, кашляли, вестимо, кашляли. У Лины вон из соседней избы младенчик от горячки помер. Но это ж другое совсем! А из замка стал народ разбегаться. Стыдно было им, конечно. Опять же, у своих всех на виду. Но бежали. Жить-то хочется! А стал снег сходить, так увидели все, что замок с-под низу такая же белая паутина оплетает. Ну, тут уж до всех дошло, что на весь замок порча наведена. Колдуна тогда своего в замке не было. Он еще осенью в лесу сгинул…

Десси вздрогнула.

– Ну Лунь старый и поехал куда-то далече – колдуна добывать. Привез. Тот походил вокруг, повынюхивал и говорит: «Тот, кто на вас порчу навел, сильный больно колдун. На смерть, – говорит, – его заколдовать не могу. На смех только». – «Это как?» – спрашивает старый Лунь. «Так, – говорит, – что будет его смехом колотить, пока заклятье свое не снимет». – «Ладно, – говорит Лунь, – колдуй только покрепче, а в цене не обижу». Его самого тогда уже белая паутина изнутри ела. Ну, я сама не видела, но сказывали, сделал колдун глиняную фигуру, залепил в нее клочок той паутины и стал на огне жечь.

– Болван, – пробормотала Десси себе под нос и, чуть погодя, добавила: – Бедняжка.

– Сказывали, как начал он фигуру палить, в замке ровно застонало что-то, а другие говорили, будто ребенок заплакал. Ну, колдун фигуру обжег, а что осталось, в суму к себе спрятал. «Завтра, – говорит, – искать поедем. Кого в эту ночь злые корчи схватили, тот и виноват во всем». Ну и улеглись спать. Только ночью вдруг колдун как закричит: «Ой, глаза! Ой, глаза мои!» Выбегает из комнаты – все лицо в крови. Люди глянули – а глаз то и нет, ровно вырвал кто. Ну, замок весь обыскали, только без толку, конечно… С тех пор все и кончилось. Лунь старый вскорости помер, брат его тоже. Кто еще жив был – все из замка расползлись по домам умирать. А паутина эта проклятущая в семь рядов уже замок затянула. Будто кокон какой. Говорят, из него по осени огненный змей выведется да все пожжет. Ну, врут, может…

– Ясно, – сказала Десси. – А вот если вдруг я это заклятье с замка сниму, позволите мне с сестрой у вас нахлебниками перезимовать?

– Да зачем тебе, девонька? Нешто я так не пущу? Живите, Шелама ради, мы ж не нелюди, – заохала Гнешка.

Десс покачала головой:

– Так не пойдет. Так – только шеламским лисицам на смех. Чужане в этот раз надолго пришли. Купель возьмут, а потом и до Павинки доберутся. Без каменных стен нам совсем плохо будет.

Гнешка вздохнула:

– Не знаю, что и сказать. Тут не для моей головы дума. С людьми говорить надо.

– А я ж не спорю, – отозвалась Десси. – Дело неспешное. Поговорим, подумаем.

После завтрака Десси с Радкой, не слушая Гнешкиных протестов, принялись помогать ей по хозяйству. Повитуха поначалу ходила за ними следом то в коровник, то в курятник и приговаривала:

– Нешто ж я сама не сделаю? Люди-то что говорить будут?

Но Десси в ответ на ее жалобы лишь отмахнулась:

– А ты решила, мы и впрямь в нахлебницах жить станем?

Вечером Десси пошла к замку – побродить вокруг, присмотреться. Из сумерек появился Дудочник, и они долго сидели на берегу Павы, обсуждая во всех подробностях предстоящее волшебство.