С превеликим удовольствием поднял каждый казак, сидевший за столом, свою очередную чарку, и, чокаясь друг с другом, все выпили за желанную победу России над турецкими врагами-нехристями. Но прежде чем выпить, перекрестились и поблагодарили Господа Бога за свою удачу. В этот вечер не забыли они выпить и за своего благодетеля – за царя-батюшку. И уже к полуночи, не чокаясь, с горечью выпили за тех казаков-сослуживцев, кому не суждено было возвратиться домой, кто сложил свои буйные головы на чужой сторонушке. Не спеша вспоминали их яркие боевые заслуги и поминали навсегда ушедших в мир иной добрым словом и выпитой обязательно до дна чаркой водки.
В этот памятный день горе и радость, выплеснувшиеся наружу, соседствовали друг с другом. В одночасье овдовевшие молодые казачки в душе завидовали женам тех мужей, которые возвратились домой живыми и невредимыми. Они, как только услышали от сослуживцев о смерти своих мужей, в отчаянии рвали волосы на голове и визгливо обголашивали своих невернувшихся мужей.
В разгар празднования, за отдельным небольшим столом, подальше от остальных, разгулявшихся казаков, сидел одинокий станичный казак лет пятидесяти от роду, которого в станице Дмитрием Игнатьевичем Кузьмичевым величали. Пришел он без жены. Видать поссорились. Его казачка, которая хорошо знала строптивый характер своего подвыпившего муженька, поэтому побоялась вместе с ним показываться на празднике. Она предчувствовала, что он может натесаться водочки до чертиков, а затем обязательно выкинет какую – либо свою такую фантазию, что потом она позора не оберется от добрых людей. Рядом с ним пустовало место. Этот стол был заранее предназначен для припозднившихся на гулянку казаков.
Тут откуда не возьмись, появился, завсегдатай таких привлекательных гулянок, и, как ни странно, совершенно трезвый Афоня – пролетариат, которого так неуважительно окрестили в станице.
– А почему бы и ему не присесть рядом, – подумал Афоня и и бесцеремонно опустился на скамейку около Дмитрия Игнатьевича, который был явно не в духе.
Пожилые станичные казаки – труженики, которые еще до революции прилепили Афони кличку, что он настоящий пролетариат. Хотя они до конца и не понимали истинное значение и смысл такого заковыристого слова. Поэтому употребляли его всегда с презрением, подразумевая, под этим словом всех бесшабашных лодырей, бездельников и пьяниц, нежелающих трудиться в поле и постоянно жить, как трутни, за счёт других. Пожалуй, никто из собравшихся на гулянке казаков, так и не заметил, или не придал должного значения, когда явный самозванец Афоня, успел затесаться в их порядочную компанию.
Переживания рядом сидевшего казака Афоня воспринял, как свою личную боль. Отнесся он к этому с явным пониманием и сочувствием. Этот пьяница оказался не настолько глуп и черств, чтобы не догадаться, в чем крылась истинная причина расстройства его взгрустнувшего соседа, поэтому решил его успокоить:
– Ты, казак, дюжить не расстраивайся и не бири сабе вголову, и сиводня больше невздумай горевать. Держись за миня, тольки носом не крути. Уместе мы с тобой, не пропадем! Кстати, у мине жана, Нюрка, тожить, с прибабахами. Она, как змея самая настоящая. Видать, што недалеко от твоей ушла. Поетаму, чиво ради я должон ее с собою кажный раз таскать. Не люблю я Нюрку за ее дюжить вострый язык. Бывало, ежели подвернется мине под руку хорошая компания, то она, зараза, узяла моду и тут жа, так и норовить, проклятущая баба, перебить мине апетит и поломать настроение. За сваю Нюрку я уже узялся, как следуить, и последний раз предупредил, што за такую безобразную поведению живьем ее, курву, под полом сгною и дажить не задумаюся.
В своем устрашающем рассказе, Афоню так понесло по кочкам, что он даже позабыл упомянуть о том, что бессердечная Нюрка частенько его дубасит своею излюбленной деревянной качалкой.
Дмитрий Игнатьевич подозрительно посмотрел на рядом сидевшего грозного хвастунишку и решил поглубже его копнуть и узнать, а чем же он, на самом деле, дышит, поэтому с интересом его спросил:
– Ежели можно, то я тибе, мил человек, задам для начала всиво лишь два каверзных вопросика?
Афоня вызывающе вскинул голову и любезно предложил:
– По мине, хучь десять вопросов задавай, но тольки не подумай жалеть миня, а то я не люблю коды миня жалеють.
– Лично миня интересует, прежде всиво, што, в случае какой – либо заварушки, ты за кого будешь болеть, за белых или за красных? – спросил Дмитрий Игнатьевич.
Афоня с придыхом хыкнул и не раздумывая выпалил.
– Ды я, за обоих сразу сумею!
– Я, Афоня, такой бузы ишшо с роду, ни разу не слыхал.
– Теперича порадуйся, Димитрий, што, наконец, ты услыхал истинную правду, своими собственными ухами, от такого, как я, уважаемого в станице человека. А не от какова-то городского умника прохвесора.
– С тобою, Афоня, мине становится, конечно же, смешно, но более или менее ясно. Задаю последний вопрос на засыпку и на этом свой екзамен закончу. Надеюсь, что ты знаешь Деникина Антона Ивановича и Ленина Владимира Ильича?
– Как не знать, – удивился Афоня, – Об генерале Деникене многому наслышан, а вот про генерала Ленина только крем уха успел пронюхать. Тот и другой достойные люди, но тольки дерутся, говорять грамотные люди, оны промежду собою, как собаки. А чиво спрашивается скубутся не знаю и знать не хочу.
– С каких ето порт Ленин в генералы затесался? – с некоторым возмущение спросил Дмитрий Игнатьевич.
Афоня растеренно посмотрел на него и по глазам его заметил, что ошибочку маленькую допустил, приударил себя кулаком по лбу, и заорал:
– Стоп, Афоня, чужой тибе на язык попался. Што ж ты, мудак, наделал, – и, чуть погодя, добавил, – Ты, Димитрий, извини миня за допущенную ошибочку. В последнее время я балда – болдою стал, и сам себя не узнаю.
Дмитрий Игнатьевич согласно покачал головой.
– Ты, Афоня, пожалуй, должен твердо знать, когда нужна спешка, – Сказал он и хотел продолжить…
Но суетливый Афоня не дал ему закончить свою мысль и возмущенным голосом пожаловался:
– У мине, в хате, Димитрий, етих дюжить кусучих блох, о которых ты хотел тольки счас мине напомнить, завелося стольки, што хучь отбавляй или бросай семью на произвол судьбы и убегай, к такой матери. Ети зловредныя насекомаи, окончательным образом, мине загрызли до смерти, проклятущие. – В пылу возмущения, за своих многочисленных вшей, которые допели его не меньше, он позабыл вспомнить. – и тут же поспешил предложить, – Давай, наверно, выпьем.
– А не многовато ли будет? – спросил Дмитрий Игнатьевич.
– Мине, Димитрий, штоба ты знал, тольки водачка на ногах держить и душу согреваить.
– Я не знаю, как водочка твою душу греить, но видю, што она твою голову уже перегрела. Поетому и буровишь усякую непотребу. А ишшо говорил, штоба я за тибе держался. Теперича я видю, што подвидешь ты миня, Афоня, под монастырь, штоба я там, уместе с нищими, со своею протянутой рукою, просил милостыню. Так што хватить пить, пора и закругляться. – предложил Дмитрий Игнатьевич, хотя увидел, что в бутылке водочки еще многовато осталось. – и подумал, – Поэтому Афоня насчет его предложения будет явно отказываться до тех пор пока, хотя бы одна бутылка, не опустеет.
Афоня, с пьяных глаз, растерялся и явно не заметил, что в первой бутылке еще осталась водка, поэтому попялся за второй бутылкой.
Дмитрий Игнатьевич, с самого начала встречи с Афоней, приметил, что, как только он подошел и присел рядом с ним, и увидел на столе две бурылки с самогоном, закупоренные кукурузными початками, то глаза у него загорелись, как у истощавшего, со впалыми боками, волка, почуявшего дармовую добычу.
Не теряя время зря и долго нераздумывая, нетерпеливый Афоня, сразу попялся за той бутылкой с самогонкой, которая стояла поближе и явно совращала его, как любителя выпить. Совсем не чувствуя себя здесь чужаком и незваным гостем, он по-хозяйски выдернул зубами кукурузную пробку из бутылки и разлил водку по двум глиняным кружкам. Своему соседу, чтобы он не подумал, что Афоня жадный кацап, налил в его кружку до самых краев и, поднимая свою кружку, поторопился предложить:
