Мы на неделю взяли в аренду маленький домик у океана, и все было просто идеально. Он просыпался в девять или в десять часов и водил тебя на пляж. Я сидела на песке и читала, или загорала, или просто смотрела, как вы играете. Он показывал тебе, как строить замки из песка, или носил тебя в воду. Я всегда нервничала, когда он так делал, но он никогда не отпускал тебя, даже на секунду. Через несколько часов мы возвращались в дом, и он стряхивал песок с твоих ног и купал тебя в ванне. Мы некоторое время отдыхали во дворике, но потом обязательно возвращались на пляж, чтобы полюбоваться закатом. Потом он готовил нам ужин и укладывал тебя спать. Наши с ним отношения тоже преобразились. Мы могли не спать до самого рассвета, и он обнимал меня и говорил, как сильно он меня любит. И если ты просыпался до утра, как часто бывало, он укладывал тебя снова. Все, что он делал, было прекрасно. Раньше он все время жил в ужасном стрессе, так что это был первый раз, когда он получил возможность быть таким папой, каким он всегда мечтал. Так он мне сказал. Ты был так счастлив. Ты бегал за ним по дому и старался копировать его походку. Ты был еще маленьким, но вы уже научился дурачиться. Вы были просто невероятно похожи. Мы встретили там твой четвертый день рожденья. И было невыносимо мило, когда ты попросил в подарок, чтобы мы переехали туда насовсем. Я втайне тоже этого желала, пусть и знала, что не получится. Но разве можно меня винить? Это была лучшая неделя в моей жизни. И потом мы вернулись домой и…

— И что, мам? Что он сделал?

— Он сказал мне, что собирается встретиться с кем-то из коллег, выпить и поговорить о делах, которые пропустил, пока мы были на отдыхе. Сказал мне, чтобы мы шли спать без него, и что вернется поздно. Он сказал, что просто побудет в баре.

— Но в бар не пошел.

— Нет. Твой папа снял себе номер в отеле, написал записку о том, как сильно любит нас обоих и просит прощения, а потом проглотил примерно сто таблеток от давления. Он перестал принимать их не из-за того, что они делали его раздражительным. Он перестал, чтобы накопить их. Он планировал свою смерть все это время. Все время, пока играл с тобой на пляже, пока обнимал меня по ночам — он точно знал, что сделает, когда мы вернемся домой. Он смотрел мне в глаза и говорил, как сильно он меня любит и как жалеет о том, каким был весь год и как собирается все наладить, и он знал.

— Почему ты мне не рассказывала? — говорит Ричи высоким, срывающимся голосом. Крупные, тяжелые и уродливые слезы текут по его щекам, и он дает им волю.

— Как сказать маленькому мальчику, что его папочка убил себя?

Тишина сейчас тяжелее, чем когда-либо. Ричи много хотел бы сказать своей матери. Ему хочется высказаться. Дать ей знать, что еще хуже, чем потерять отца — ничего не знать о его смерти. Дать ей знать, что всю жизнь он провел в поисках не только отца, но и матери. Дать знать: если бы она только сказала ему, возможно, он не ощущал бы такой внутренней пустоты. А потом он осознает, что хочет высказать все это своей матери не затем, чтобы почувствовать облегчение. Ему хочется ранить ее. Так что из всего, что он мог бы сказать, он выбирает:

— Я люблю тебя, мам, — натянуто, но искренне. Он любит ее, он обижен на нее. Черное и белое. Раны, конечно, никуда не делись, но сейчас, впервые, Ричи может разглядеть светлую территорию. Видит перспективу.

— Я тоже тебя люблю, Ричи, — говорит Мэгги. — С тобой все будет в порядке?

— Ага, мам. — Он утирает слезы. — Да, я буду в порядке. Я, кхм, наломал дров вчера, но собираюсь все поправить. Я уеду из Калифорнии на какое-то время, может быть, надолго. У меня дела в Нью-Йорке.

— Хорошо. — Пауза. — И еще, Ричи, прости меня, ладно? Я жалею о многих вещах. Я могла бы стараться больше.

— Я… Все нормально, мам. Ты сделала, что могла. — Тишина. — Ничего, если я позвоню тебе на следующей неделе? Возможно, мы могли бы созваниваться регулярно, просто поговорить.

— Да, — говорит она. — Я была бы рада.

— Хорошо. Тогда поговорим. Пока, мам.

— До свиданья, Ричи.

Ричи отключается и надолго замирает на месте. И он дышит. Позволяет себе существовать. Он себя отпускает.

Ричи отменяет стрижку. Решает, что длинные волосы ему нравятся, и что не будет ничего менять. Решает, что не будет сниматься в рекламе БМВ, ведь ни один уважающий себя обладатель Оскара не станет сниматься в рекламе автомобилей, черт бы их побрал. Решает, что не станет платить шантажистам. То есть, он платит им всего за одну единственную фотографию. Последнюю. Ему наплевать, если остальные всплывут, наплевать, если его имя со словом «кокаин» в одном предложении назавтра окажется в тренде в Твиттере. Но он не хочет, чтобы имя Эдди полоскалось в этой грязи. Так что эта последняя фотография попадает под замок с ключом в 50 000 долларов. Он экономит 250 кусков, хотя, как-то вообще поебать.

Он делает уборку. Конечно же, он моет унитаз средством по уходу за бытовой техникой и протирает Виндексом гранитный пол. А потом нечаянно миксует хлорку с аммиаком, после чего ему приходится распахнуть все окна и выйти из дома, но он все-таки справляется. Он по страницам собирает все, что осталось от книги, и выбрасывает остальное. Впервые запускает стиральную машинку, чтобы отстирать рвоту с простыней.

А еще он изучает финансовую документацию. Большую часть не понимает, но убеждается, что Стэн был прав, и он богаче, чем заявлял Forbes. Намного богаче. И тут же начинает тратить. Он делает несколько заказов, разговаривает с парой человек, прощупывает почву. У него есть план.

Итак, он пакует вещи. Рубашки. Брюки. Свой Оскар, на этот раз — расколотый натрое. Теперь он понял. Голливуд — то еще дерьмо. «Я в порядке» — брехня. Брехня на золотом блюдечке. Награды — дерьмо.

Но это его дерьмо.

Он сможет забрать остальные вещи позже. Да ебаный свет, он может купить все необходимое в Нью-Йорке. Сейчас пять часов дня, его рейс в три утра. Но сначала ему нужно кое-куда сходить. И только он успевает загрузить чемодан в багажник, звонит телефон.

Это Билл.

— Алло? — говорит Ричи. Тупо. Недостаточно. Но это все, что он смог выдать.

— Ричи.

— Он самый.

— У Одры родился ре-ребенок.

— Это… это…

— Это произошло, пока я летел. Я… Боже, я все п-пропустил, Ричи.

— Билл, ты прибыл туда так быстро, как только смог.

— Тяжелый был полет. Они сделали кесарево. Сказали, это спасло Одре жизнь. Что-то не так с плацентой… Прости, я такой разобранный сейчас.

— Это нормально, Билл. Все нормально. Что случилось?

— Они, ох, они провели кесарево, и мама Одры сказала, что они сразу же поместили ребенка в пластиковый мешок.

— О Боже… Билл…

— Он сохраняет тепло. Они помещают таких маленьких детей в пластик, чтобы тело могло сохранять тепло.

Ричи ничего не может с собой поделать — смеется, красиво и с облегчением.

— Пластиковый мешок, — он задыхается. — Какой пиздец.

— Они забрали ее, интубировали и поместили в инкубатор, чтобы оградить от вирусов. Мы пока даже не можем потрогать ее, но она жива.

— Она? — спрашивает Ричи, задержав дыхание.

— Моя дочь. Мэдисон Денбро-Филлипс.

— Твоя дочь. Охуеть. Охуеть! Ты, черт тебя возьми, отец! У этого ребенка огонь в крови! Эта девчонка нагнет весь мир! Надеюсь, ты это понимаешь. Она охрененно сильная.

— Слушай, Ричи, мы пока еще н-н-ни в чем не уверены. По прогнозам врачей, возможность, что она выживет, равна 70-ти процентам. Они говорят, очень большая цифра для такого маленького ребенка, но Господи, э-э-это не обнадеживает, понимаешь? Все, что они сказали, может не п-получиться… Инфекции, внутренние разрывы, разрывы кровеносных сосудов в мозге… Это… это страшно. Врачи говорят, что она останется на интенсивной терапии на несколько месяцев, по крайней мере, до срока, когда она должна была родиться. И Боже, ИТ — это жестко. Мы с Одрой были рядом, сколько нам разрешили, но среда там тяжелая.