— Я люблю его. Знаю, как это звучит. Знаю, мои друзья из-за этого переживали. Я знаю все это, но все равно его люблю. Я никогда никого не любил так, как его. Но мне страшно. А если я его идеализирую? А вдруг Стэн был прав, когда назвал его очередным симптомом?

— Вы ждете моего благословения на романтические отношения с Эдди?

— Отвечать вопросом на вопрос некрасиво.

— Этим и занимаются психотерапевты.

Ричи задумчиво хмыкает. Он снова принялся разгибать скрепку, но одернул себя.

— Но больше всего, — говорит доктор Уилсон, — вам нужно наладить отношения с самим собой. Вы привыкли ждать катастрофы. Почему все вокруг кажется вам таким ненадежным? Совершенно нормально испытывать тревогу из-за перемен, но для вас они выглядят почти катастрофичными. Вы чрезмерно боитесь быть брошенным и преданным, но больше всего боитесь крушения. Я хочу понять, откуда вырос такой образ мышления. Вы можете рассказать о первом разрыве в отношениях?

— С кем?

— С первым, кто подвел вас. С человеком, который должен был заботиться о вас, но не сумел.

— Я не могу разобраться в своем отношении к матери. Оно плохое и хорошее одновременно. Черное и белое. Как помехи на экране.

— Дело не в вашей матери.

— Тогда в ком?

— Давайте поговорим о вашем отце?

Вернувшись домой, Ричи покупает билет в Нью-Йорк. Ему нужно уехать. Ему нужно все исправить с Эдди. Все исправить с самим собой.

И это значит, что ему нужно начать с того, чего ему делать совсем не хочется.

Например, позвонить матери.

Она берет трубку, как раз когда он испугался и собирался прервать вызов.

— Ричи? Солнышко? — Ее голос звучит… Как же он звучит? Заботливо? Холодно? Ричи не понимает. Он не врал, когда рассказывал доктору Уилсон о матери. Всякий раз, выходя с ней на контакт, Ричи будто застревает дебрях амбивалентности. Помехи на экране — верное определение. Черное и белое. Не серое. Никогда. — Ричи, ты там?

— Я здесь, — язык не позволяет мозгу подумать и сдать назад.

— Почему ты звонишь?

— У сына обязательно должна быть причина для звонка маме?

— Если этот сын — ты, то да. Ты не звонил мне с прошлого Рождества, и я знаю, что сделал ты это из-за Стэнли.

Он парирует:

— Ты мне вообще не звонишь.

Мэгги долго молчит, достаточно долго, чтобы Ричи полез проверять, не прервалась ли связь. Но и не торопит ее, и они висят в напряженной тишине.

— Я не думала, что ты захочешь со мной разговаривать, — наконец, говорит она. — Я сомневалась даже, возьмешь ли ты трубку. Ты взял бы?

— Я не знаю.

Она снова молчит. Она владеет умением подбирать слова, которое Ричи не унаследовал.

— Я рада, что ты позвонил. Приятно слышать твой голос. Я люблю тебя.

Ричи шмыгает. Он даже не заметил, что сдерживает слезы.

— Ричи, дорогой, что не так? Ты плачешь?

— Нет, — выдыхает он, — нет, я в порядке.

— Ричи, ты можешь поплакать. Знай, это нормально. Не прячь это от меня. Я люблю тебя, сынок. Надеюсь, ты это знаешь, — в ее голосе сквозит что-то — смятение или страх. Они и правда не звонят друг другу, все случилось совершенно неожиданно, и он вот-вот разрыдается. Этого более чем достаточно для беспокойства. — Что случилось?

— Я… Я, ох, у меня есть причина. Мне нужно спросить тебя кое о чем.

— О чем?

— Папа любил меня?

— Ричи…

— До того, как он умер… он любил меня, так? Пожалуйста, просто скажи мне, что он любил меня, а я любил его. Я знаю, что тебе больно о нем говорить, мам, но мне очень нужно. Мне нужно… Мне нужно понять. Не игнорируй эту тему.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду.

— Нет, понимаешь! Ты никогда не говорила о нем, когда я рос, даже если я пытался, ты меняла тему. Я даже не знаю, как он умер, он как будто был, и вот его не стало. Ты сказала мне, что это произошло случайно, но мам, я даже не знаю, что это означает, — это полу-правда. Ему страшно подумать, что это означает. Он боится понять, наконец, что кроется под кодом «случайность». Ему страшно, и поэтому осознание отняло у него так много времени. Когда доктор Уилсон спросила его об отце, ему было не о чем сказать и нечего обсудить. Он смотрит на одну из оставшихся страниц своей книги. Отрицание реальности приводит к боли, и боль — к страданиям. — Как папа умер?

— Это вышло случайно.

— Просто скажи это, мам.

— Твой папа любил тебя, Ричи. Он так сильно тебя любил, — она тихо всхлипывает, а может, это смешок. — Он мог проработать весь день и вернуться домой вымотанным, но, только увидев, как ты ждешь его у окна, мгновенно преображался. Он сажал тебя на колени и читал тебе книги часами после работы. Ты любил, когда он тебе читал. Он изображал голоса персонажей, и ты просто захлебывался от смеха и хлопал в ладошки. Я никогда не видела, чтобы кто-то так сильно любил своего отца.

Но в твоем отце жила печаль, и она временами брала над ним верх. Даже когда мы только встречались, она днями, даже неделями мучила его. Он так хорошо ее прятал, что я сперва ее не замечала. В эти периоды он не переставал водить меня на свидания, ходил на работу, но в нем как будто что-то исчезало, будто кто-то выключал огонек в глазах. Но он всегда возвращался. Я думала, что печаль покинет его навсегда, когда мы поженимся, и да, ненадолго его отпустило, но потом она вернулась, и со временем все становилось хуже. Иногда он был подавлен месяцами. Я так сильно его любила, но из-за неспособности помочь ему я чувствовала безысходность. И он чувствовал безысходность. Он говорил: у меня есть ты, есть работа, есть деньги, есть все, чего я хотел, но я просто не могу заставить свою голову работать нормально. И потом, когда родился ты, я думала, что все это пройдет. Я молилась, чтобы прошло. И первые два года твоей жизни оно не возвращалось. Но немного позже твоего третьего дня рождения оно снова стало его одолевать.

И все стало плохо, как никогда раньше. Сначала появился гнев. Он орал на официантов, если они приносили неправильный заказ. Он мог бросить клавиатуру в монитор, если компьютер зависал. Он постоянно орал по телефону. Было трудно находиться с ним рядом, когда он становился таким. И хуже всего, я боялась, что ты впитаешь весь его гнев. Я не хотела, чтобы ты думал, что это нормально — вести себя вот так. Он был так зол все время, и было все сложнее любить его. Он стал грубить своим партнерам на работе и рушить все свои отношения. Люди недоумевали, почему я остаюсь рядом с ним. И всякий раз, когда ты падал и обдирал коленку, или стукался обо что-то и набивал шишку, люди думали, что это твой папа с тобой сделал. Но, Ричи, я клянусь Богом, он ни разу в жизни и пальцем тебя не тронул.

Я застала его плачущим, когда он думал, что я не слышу, и это ранило меня больше всего остального. Он не хотел, чтобы я видела его слезы. Раньше, когда мы только начали встречаться, он относился к этому проще, но чем дольше печаль одолевала его, тем стыднее она для него становилась. Я думаю, именно поэтому он был так зол. Он больше не мог это выносить. Я боялась за него. Видеть, как он сам себя выжигает… Я просто потерялась. Я попросила Отца Фишера поговорить с ним, но стало только еще хуже. Не думала, что когда-нибудь станет лучше.

Но стало. Это случилось как-то в один момент. Он перестал принимать лекарства от давления и сказал, что именно таблетки делали его раздражительным. Я сказала, что это плохая идея, и что они не могли быть причиной, но он уверял, что все нормально, и что взял рецепт на всякий случай, если таблетки вдруг понадобятся позже. И очень скоро я забыла об этом, потому что он как будто воспрянул. Через несколько месяцев после этого он взял отгулы на работе, и мы поехали на отдых, только мы втроем. Как будто наш старый Уэнт вернулся, потому что печальный мужчина, которого мы знали, им не был. Твой папа был добрейшим, самым веселым, самым искренним человеком из всех, кого я когда-либо знала, и за все это время я почти забыла, что он может быть таким.