Ответ застрял где-то в горле. Спокойно, слишком спокойно. Тревожный звоночек отчаянно требовал покинуть опасную зону, но я решительно велел ему заткнуться.

Вот он, звёздный час Гарри Поттера.

– Я…

…Перевёл взгляд за спину Северуса и мгновенно онемел. Кажется, так и стоял с открытым ртом, растеряв все слова до единого. Потому что невозможно, ну совершенно же невозможно говорить, когда вокруг столько ослепительной белизны.

Нежные кувшинки на гладких зелёных стебельках.

Букеты калл, с боем собранных по всему Лондону.

– Я…

«Бум, бум, бум».

– Ну же, попробуйте ещё раз, – язвительно прошипел Снейп. Казалось, ему было плевать на моё открытие.

– Я вас люблю.

Чёрт, лучше бы не пробовал.

Северус Снейп почти не удивился. Молча встал, поправил рубашку и, решительно сделав несколько шагов, навис надо мной чёрной грозовой тучей.

– Послушайте меня, мистер Как-Вас-Там, чёртов шут без совести и мозгов. Если вы ещё раз приблизитесь ко мне на расстояние зрительного контакта, я превращу вашу жизнь в ад. Это ясно? Или повторить по буквам?

Внутри что-то мелко задрожало и взорвалось колючими осколками стекла. Глаза затянуло серой мутной пеленой. Губы шевелились с трудом, отказывались подчиняться.

– Ну и пусть. Я сейчас скажу, и вы просто будете знать. Меня зовут Гарри Поттер, и я никогда никого не любил, сукин ты сын, пока не услышал твоего Бетховена. Я никогда никому не дарил цветов. Я даже не писал писем и уж точно не собирался начинать. Ты можешь говорить всё что хочешь, можешь считать меня идиотом и лгуном, но я ни за что не поверю, что тебе всё равно. Потому что за эти проклятые пять месяцев я узнал тебя так, как ты сам себя никогда не узнаешь. Потому что каждый день я смотрел и видел, слушал и слышал. Потому что, в конце концов, вот это, – я махнул рукой в сторону расставленных повсюду букетов, – всё что угодно, но не равнодушие. А сейчас я уйду и больше не вернусь, а ты придёшь в себя, соберёшь свои жалкие пожитки, пройдёшь три улицы и четыре дома и всё это время – слышишь? – всё это время будешь знать, что я рядом.

Голос ни разу не сорвался. Пальцы, сжатые в кулаки, были белые-белые. Снейп медленно опустил чуть подрагивающие ресницы.

– Обратный адрес – на каждом конверте. Я буду ждать, Северус.

Я тихонько прикрыл за собой дверь, оставляя усталого и простуженного человека наедине с его надрывным, душераздирающим кашлем.

========== 3. ==========

Конечно, он не написал. Глупо было рассчитывать на такое. Глупо было проверять почту дважды в день, доводя себя до ручки ещё до того, как пальцы касались створки почтового ящика. И отгонять, отгонять прочь гаденький голосок, ехидно нашёптывающий мне о степени моего идиотизма.

Стоит поздравить Джинни с тем, что в своё время поставила верный диагноз.

Из университета не исключили. Внезапно появилась огромная, пугающая масса свободного времени. От него хотелось бежать, спасаться, особенно – вечерами. Хотелось вышвырнуть все часы, никогда больше не видеть их бегущих стрелок, но они были повсюду, словно издеваясь: нагло тикали в оглушающей тишине пустых кабинетов, подмигивали с пыльных полок общежития, светились цифрами с экрана мобильного телефона. Они не оставляли даже во сне, вырывая из короткого забытья пронзительным звоном будильника.

Я подтянул все хвосты, перечитал учебники, даже сессию закрыл без троек. Гермиона никак не нарадовалась. Семья Уизли пригласила к себе в пригород, погостить у них с недельку. Но я не мог уехать, я до последнего на что-то надеялся. Ведь когда человеку ни с того ни с сего признаются в любви, он же, наверное, должен хоть капельку удивиться? Подумать на досуге, взвесить все «за» и «против»? Конечно же, такого человека нельзя торопить, такому человеку нужно дать время посмотреть на ситуацию рационально. Это только такие как я вечно бросаются головой на амбразуру.

Северус Снейп был рационален до мозга костей. Он не бросился на амбразуру ни в июле, ни в августе.

Сентябрь принёс с собой осознание, что моя маленькая, хрупкая и, наверное, выдуманная любовь навсегда останется только моей. Неразделённой.

…Ветер свистит нещадно, пронзительно, ловко задувает под ветровку. Покрывает шею колючими мурашками.

На кладбище – ни души, словно смерть – не только под землёй, а везде: в самом воздухе, в голых мёрзлых деревьях. Ветер добрался и до них, раскачивает, треплет, ломает сухие ветки.

На кладбище – ни души, только я и холодные мёртвые камни. На них чьи-то имена, даты – бессмысленные символы, жалкая дань памяти когда-то живых.

Я здесь не для того, чтобы похоронить свою неразделённую любовь, нет, она всё ещё дышит, пульсирует – живее меня самого. Я тоже пришёл отдать дань. В руках у меня – цветы, перед глазами – два мраморных надгробия. Две вереницы символов.

– Привет, мама. Привет, папа, – говорю я и осторожно опускаю цветы на одинаковые могилы. Ласково глажу каменные плиты, провожу пальцами по выпуклой гравировке букв. Закрываю глаза.

Старая боль, приправленная терпкой осенней горечью.

Не знаю, сколько проходит времени – с некоторых пор я ненавижу часы. Просто в какой-то момент вдруг понимаю, что больше не один на кладбище.

Он меня не замечает – этот человек в чёрном. Стоит у могилы на несколько рядов правее, стоит неподвижно, опустив голову, словно мёртвая каменная статуя. Впиваюсь взглядом в его спину – непривычно сутулую, сгорбленную, мысленно глажу поникшие плечи, перебираю в пальцах длинные, растрёпанные на ветру волосы…

«Ну здравствуй, Северус».

Господи, господи, господигосподи, как же давно я не произносил этих слов. Запрещал их себе даже шёпотом, даже мысленно и до крови закусывал губы, лишь бы не вырвалось ненароком, не припечатало своей невозможностью. Неразделённостью.

Как бесконечно долго я убивал тебя в себе, как бегал от твоей памяти, от твоей музыки. Умирал сам, удалял из плеера Бетховена, но это было бессмысленно, бесполезно, потому что он пел внутри, словно включался невидимым щелчком пальцев – каждый вечер по привычному расписанию. Как забывал твои руки, твой взгляд, твои презрительные интонации, тебя, Северус, тебя.

И как теперь не могу сделать ни шагу в сторону. Не могу закрыть глаза, не могу молча развернуться и уйти. Потому что убежать от тебя – не значит спастись.

Потому что я не хочу спасаться.

А он стоит, стоит, глядя на чью-то смерть, и кажется, что это продолжается целую вечность. Но время отмирает, ветер бьёт с удвоенной силой, почти срывая с шеи нелепый бордовый шарф, и Северус вздрагивает, трогается с места. Но перед тем как уйти, бережно касается пальцами плиты на аккуратной ухоженной могиле. Совсем как я перед этим… Нет, не так, он задерживает руку дольше, гораздо дольше.

Дождавшись, когда вдалеке негромко скрипнет калитка, я на негнущихся ногах иду туда, где только что стоял Снейп. Иду так долго, что ноги успевают страшно замёрзнуть. Руки мёрзнут тоже, немеют в карманах лёгкой ветровки. Надо будет завтра надеть перчатки…

Мраморная плита старая, слегка потёртая и шершавит под пальцами – почти как на могиле моих родителей. Но этот крошечный уголок кладбища выглядит так, словно про него никогда не забывают, поддерживая чистоту и порядок. Аккуратная россыпь цветов – нежные, фиолетовые и лиловые, на тонких зелёных стебельках. Что это за цветы? Что это за человек, похороненный под холодной могильной плитой, судя по дате, почти пятнадцать лет назад?

Очередной человек со странным именем.

Ремус Люпин.

Я произношу его вслух, и оно щекотно горчит на языке.

***

Старый недобрый Брикстон – весьма опасный район.

Если вы вдруг очутились здесь поздно вечером – вам лучше иметь при себе нечто вроде плаща-невидимки. Или, как минимум, скрытый в кармане газовый баллончик. Впрочем, самое главное – не иметь при себе ничего, что представляет собой хоть какую-то ценность.

Брикстон – любимчик криминальных хроник и всевозможной преступной статистики. Пристанище так называемой «альтернативной тусовки». Излюбленное место праздных гуляк, уличной молодёжи и прочих сомнительных личностей. Здесь полно дешёвых рынков, арт-хаусных кинотеатров и кособоких ресторанчиков индийской кухни.