«Я ненавижу твою пустоту. И тебя вместе с ней ненавижу».

Строчки прыгали перед глазами. Ручка мазала чернилами. А у меня голова третий день раскалывалась, я с постели встать не мог. Но письмо написал. И отдал навестившей меня Гермионе.

– Ты с ума сошёл! – Она кусала губы от беспокойства. – Какое письмо, какой Снейп, Гарри? Тебе из деканата звонили, ещё неделю прогулов – и исключат, как пить дать исключат!

– У меня дистония, – терпеливо объяснил я. – Это от весны давление скачет.

– Это у тебя от него давление скачет! Чёрт, Гарри, ну какая любовь, ну ты же его совсем не знаешь…

Ей не понять – у них с Роном всё правильно. Так, как положено. Лучшие друзья, вместе ещё со школы. Общие планы, общие интересы, общий друг Гарри. Правда, последний немножко запутался, но это ничего, это поправимо.

Гермиона смотрела по-матерински снисходительно. Даже улыбалась слегка – видно, уже придумала план знакомства заблудшего Гарри Поттера с очередной «замечательной девушкой». Главное, что письмо пообещала отправить. Потом, правда, долго топталась у выхода, будто решаясь: сказать или не сказать.

–Ну давай уже, валяй. – Не выдержал я.

– Не понимаю, зачем ты ему пишешь. Он же всё равно тебе не отвечает.

– Я не хожу на концерты. С кровати не подняться. – Я улыбнулся ей на прощание. – Пусть он никогда не забывает обо мне. Пусть знает, что я рядом.

***

– Что же вы сразу не сказали, что вы Гарри? – Минерва Макгонагалл с тёплой улыбкой всплеснула руками. – То-то я думаю, имя какое странное. Мне теперь даже неловко.

Странное имя – ну надо же, насмешила. Меня, кажется, всю жизнь окружают странные имена и странные люди.

– Вы можете звать меня как угодно, – вежливо ответил я. – Мне всё равно.

Мне и правда всё равно было. Мы прогуливались по парку. Весенние цветы распускались под ногами. Минерва куталась в пурпурную вязаную шаль и щурилась на солнце, как большая кошка. Я пытался спрятаться за толстым слоем шарфа от собственного пугающего приступа откровенности, побудившего меня пригласить пожилую пианистку немного пройтись после концерта.

– Так вот оно что, – задумчиво проговорила она, когда я, наконец, замолчал. – Вы редкой души человек, Гарри. Так бескорыстно переживать за Северуса – не солгу, если скажу, что до вас на это никто не решался.

Я только хмыкнул – какая уж там бескорыстность. Эгоизм, самый настоящий. Ведь это только мне и нужно было, и старался я исключительно ради себя. Просто вдруг проснулась в Поттере жажда знаний. Сложная наука Северуса Снейпа, её манящие тёмные глубины. Романтика нищеты и концертных залов.

Ему-то как раз плевать. Я так и сказал Минерве, потому что это бесспорный факт, аксиома.

– На вашем месте я бы не была в этом так уверена. – Хитро улыбнулась женщина, как-то странно изучая меня взглядом. – Северус – человек сложный и замкнутый, но вряд ли найдётся хоть кто-то, кто рискнул бы назвать его бесчувственным.

– Они все просто боятся, – угрюмо буркнул я. – Так можно и без головы остаться.

Макгонагалл засмеялась и неожиданно совершенно по-дружески взъерошила мне волосы.

– Мальчишка. – Вздохнула она, – погода сегодня совершенно летняя, правда? И темнеет поздно. Можно гулять хоть до рассвета.

Я испуганно вытаращился на неё, но она только фыркнула и, нагнувшись, сорвала с земли пушистый белый одуванчик.

– Северус пришёл к нам много лет назад. И всегда был один, сколько мы знакомы. Человек сам выбирает свой путь, Гарри. Северус тоже сделал выбор. Думаю, однажды он задался целью не впускать никого в свою жизнь, и, надо сказать, весьма в этом преуспел.

Солнце медленно заползало за крышу старенького здания. Район был ужасным, отвратительным даже для окраины Лондона, зато парк – восхитительным. Тёплый ветер лениво шевелил волосы на затылке, и я как-то внезапно успокоился. Ведь и правда – лето уже. Перчатки больше не нужны. И дырявое пальто можно в шкаф спрятать.

– За все годы я ни разу не видела, чтобы хоть кто-нибудь приходил к нему, хотя… я ведь могу чего-то не знать, – задумчиво продолжала Минерва. – Сами понимаете, Северус не слишком-то откровенен с коллегами. Знаю только, что когда-то он преподавал в консерватории, потом – целиком ушёл в музыку. Северус – необычайно талантливый музыкант, но у него всё сложилось не слишком удачно. Что ж. – Она снова вздохнула, – кажется, нам пора прощаться. Мой дом здесь неподалёку.

Она дунула на ладонь, и одуванчик разлетелся, взметнувшись в воздух фонтаном пушистых тычинок. Мы молча проследили за их полётом.

– Спасибо, – искренне сказал я. – Даже и не знаю, как вас благодарить.

– Заходите как-нибудь на чай, – ответила она. – Я буду рада поболтать о пустяках. – И неожиданно серьёзно взглянула мне в глаза. – Позвольте дать вам совет, Гарри. Ни в коем случае не жалейте его. Сильные люди не терпят жалости. Просто дайте ему понять, что он не один.

– Думаете, Снейпу это нужно?

– Уверена. Хотя, могу поклясться, сам он считает иначе. Так что. – Она мечтательно взглянула на куст сирени, – у вас есть время, чтобы его переубедить.

Времени не было. Время текло сквозь пальцы, осыпалось как песок, не оставляя даже воспоминаний о душных июньских вечерах. Всё сливалось в какую-то мутную дымку, покрывалось тоненькой плёнкой прошлого – того, что не повторить, не прожить заново.

Ночами я просыпался от кошмаров. Мне снились чёрные глаза – пустые и безжизненные, снились руки в белых перчатках, парящие в воздухе над клавишами рояля. Играла «Лунная соната», воздух пах гнилью и формалином, я сидел в пустом зрительном зале и смотрел, смотрел на эти руки без тела, не в силах пошевелиться. Я надеялся, что вот-вот откроется дверь и раздадутся знакомые летящие шаги, но откуда-то знал – Снейп не придёт, его нигде нет. Сны мешались с реальностью, и на концертах я вздрагивал от облегчения, видя, как он выходит на сцену и привычным жестом опускает голову в поклоне. Но страх никуда не исчезал, я боялся пустой сцены, боялся чёрной трясины рояля, боялся непоправимого.

«Ни в коем случае не жалейте его».

Минерва Макгонагалл ничего об этом не знала. Если бы я мог… если бы я только мог испытывать к нему жалость – я бы растёкся лужицей от облегчения. Жалость – это просто и понятно, это спокойное и благородное чувство. От него не плавятся нервы, не подкашиваются колени, не завязывается тугой узел в груди. От него не бывает мучительно стыдно и мучительно горячо.

Жалость не привела бы меня к массивной железной двери, скрывающей артистические гримёрки, которую с равнодушно-скучающим выражением лица подпирал гориллоподобный охранник.

Я молча испытывал его терпение. Ждал, когда он от меня устанет и впустит туда, куда мне было так нужно, просто необходимо попасть.

Охранник сдался приблизительно минут через двадцать.

– Ладно, уж, проходи, всё равно не отстанешь. – Вздохнул он, освобождая проход. И добавил весело: – Чай не звезда, не рассыплется.

В других обстоятельствах я бы непременно удивился тому, что даже персонал в курсе, ради кого я практически поселился в маленьком концертном зале, но тогда мне было не до этого. О, у меня было чему удивляться.

Стенам, покрытым осыпающейся штукатуркой. Перегоревшим лампочкам. Толстому слою пыли, осевшему на покосившихся картинах и разбитом зеркале.

Северус Снейп сидел в крошечной комнатке, опустив голову на руки. Он дышал шумно, тяжело, медленно выдыхая воздух сквозь сжатые зубы. Приоткрытая дверь предательски скрипнула. Он поднял голову так резко, что я искренне испугался за сохранность его шеи.

– Больно? – хрипло выдавил я. Повисло молчание, нарушаемое только отчаянным буханьем взбесившегося сердца.

«Бум, бум, бум».

– Чёрт подери, это когда-нибудь закончится? – рявкнул, наконец, Снейп. – Что вам нужно?!

– Что с вами? Заболели? – Я постарался напустить в голос побольше дружеского участия. Получилось нечто, похожее на мышиный писк.

– Я, кажется, задал вопрос. Что. Вам. Нужно.