========== 1. ==========

Иногда я думаю, что внутри у него – пустота.

Та, что рождается под его пальцами. Растворяется в воздухе, звенит от напряжения. Терпкая, объёмная, до дрожи минорная, почти осязаемая, совершенно живая. Безликий ряд чёрно-белых клавиш. Спёртый воздух, приглушённый свет, гулкое эхо аккордов. Пустота.

Я пропитан ею насквозь, весь – дыхание, волосы, одежда. Врос в неё, влип, как в трясину – мне никогда не выбраться на поверхность. Складываю ладони лодочкой, подношу их к лицу: холодно. Здесь всегда холодно.

Эти минуты, проведённые с ним – бесценны. Сотни и тысячи мгновений, когда можно беспрепятственно смотреть на него, слушать его, любить его – да хоть эту музыку его чёртову. Ими не насытиться, их не повторить.

Потому что каждый раз – как в первый. Каждый раз – по-новому.

Мы могли бы наполнить друг друга до краёв – кровь, пульс, лёгкие, общие улыбки, общие страхи в темноте концертного зала. Да что там до краёв – пролилось, не вместилось бы. Мои шутки, беззаботный смех, глупые разговоры, его взгляд, его мысли, его безмолвие. И всё это вместе – густая, вязкая, липкая пустота.

Да. Кажется, я наконец-то подобрал нужное слово.

***

На самом деле всё начиналось довольно просто. Меня бросила девушка – неожиданно и совершенно по-идиотски. Снег падал на нас жирными хлопьями, в соседнем дворике противно скрипели качели. Я как-то отстранённо воспринимал реальность, всё стоял и думал о том, кому взбрело в голову потревожить их зимой. Ещё бы мороженое купили, честное слово. Вон, как раз снег этот дурацкий выпал – чуть ли не впервые с самого Рождества.Полнейший идиотизм.

Джинни сказала то же самое. Эта фраза как-то проникла в мою голову сквозь пелену белых пушистых хлопьев. Выбираться из их уютного кокона не хотелось. Всё равно основной смысл длинной, проникновенной тирады я уловил.

– Гарри Джеймс Поттер! Ты вообще меня слышишь? Я только что сказала, что ты…

– Идиот, знаю. – Я заботливо подставил ладонь особенно пухлой снежинке. Поразмыслив пару секунд, она всё же решила растаять, оставив на коже мокрый холодный след. – Я всё понял, Джинн. Можешь не напрягаться.

– У тебя всегда так, – горько ответила моя теперь-уже-бывшая девушка, тряхнув огненно-рыжей гривой. – Не напрягайся, не думай, не чувствуй, не живи. Тебе вообще хоть до чего-нибудь в этом мире есть дело?

Я хотел ответить, что да, разумеется есть, вот, к примеру,в эту минуту меня до крайности волнует, отчего зимой скрипят качели. Но Джинни уже ушла.

Пожав плечами, я отправился гулять по Лондону. Что-то подсказывало, что надо подумать над тем, почему всё вышло именно так, проанализировать серьёзную и наверняка чертовски важную речь Джинни. Согласиться или опровергнуть. Так принято, так поступают нормальные люди.

Но думать совершенно не хотелось. Хотелось просто идти, пинать ногами свежие сугробы, стряхивать колючий снег с лица. Все улицы похожи друг на друга. А люди, дома, машины – просто пёстрые точки в моей собственной ослепительно-бесцветной вселенной.

Гарри Поттер – праздный житель мегаполиса.

Бродил я, кажется, целую вечность, чтобы в конце концов протереть запотевшие очки и обнаружить себя на окраине города, в незнакомом квартале. Зайти в первую попавшуюся кофейню. Заказать эспрессо. Сидеть, болтать ложечкой в чашке и думать о том, какой придурок мог назвать своё заведение «Весёлый пилигрим». Вот это я понимаю – полнейший идиотизм. Просто апогей бреда. Надо будет как-нибудь рассказать Джинни, пусть возьмёт свои слова назад.

Мои размышления прервал Рон, который отчего-то решил, что меня необходимо немедленно успокоить. Вдруг взбешусь и натворю глупостей. Мало ли, что там нужно делать, когда тебя бросает девушка.

– Ты должен срочно отвлечься, – со знанием дела заверял он. Его громкое пыхтение на другом конце трубки, казалось, слышали все соседние столики. – Ну, не знаю, сходи куда-нибудь, что ли. Развейся.

Я равнодушно пожал плечами. Рыжий друг, ободрённый моим молчанием, вдохновенно добавил:

– Говорят, классическая музыка помогает. Ну, это… в тяжёлых жизненных ситуациях. Очищает сознание, вот.

С тех пор как Рон начал встречаться с Гермионой, он стал настоящим экспертом в области психологии. По крайней мере, он так считает.

Чтобы не разочаровывать друга, я с готовностью согласился, что да, классика –это отличный вариант, и как мне самому в голову не пришло? Кивнул сам себе: почему бы и нет, собственно. И когда спустя пару часов скрипучая дверь «Весёлого пилигрима» выплюнула меня наружу, подумал, что карты сами ложатся мне в руки. Потому что прямо через квартал обнаружился неприметный концертный зал.

Людвиг Ван Бетховен, лучшее – только сегодня! – гласила тусклая афиша.

Тогда я решил, что мне очень повезло.

Как же я ошибался.

***

Я всегда беру билеты в четвёртый ряд. Чёрт знает почему именно четвёртый. Наверное, просто чувствую подсознательно: дальше – нельзя, а ближе – невозможно. Сметёт ведь. Смоет волной его проклятой музыки.

Я всегда покупаю одни и те же цветы. Каллы, будь они неладны. И непременно белые.

«Каллы означают уважение, преклонение, восхищение», – утверждал «Дневник юного ботаника», обнаруженный как-то на досуге в тумбочке у Невилла. С тех пор я дарю только их. Выискиваю чёртовы цветы по всему Лондону, трачу на них жалкие остатки стипендии. Почему белые? Да просто так, из вредности. Чтобы разбавить этот его опостылевший чёрный костюм.

Чёрно-белые клавиши, чёрно-белый человек на сцене. Он всегда теряется, принимая мой букет, но это заметно только мне. Плевать на остальных, им не разглядеть ничего в непроницаемой черноте его зрачков. Тысяча и одна ночь, помноженная стократно, беспросветная тьма преисподней. И под всеми этими слоями – смущение, отрицание, ярость. Какой-то детский, иррациональный страх.

Я чувствую свою власть над ним.

Он никогда не узнает, какой властью обладает надо мной.

***

В кассе оказалось так много свободных мест, что я обрадовался – очищать сознание в толпе народа, наверное, не положено. И мимоходом пожалел бедных музыкантов – играть Бетховена для нескольких десятков зрителей мне представлялось делом бесперспективным.

В концертном зале пахло пылью, чинные старушки то и дело чихали, сморкаясь в платочки. Программка в моих руках казалась такой же невзрачной, как и афиша, и вдобавок хранила на себе отпечатки чьих-то грязных пальцев. Взгляд лениво скользил по унылым буквам – заковыристые названия ни о чём не говорили, все фамилии исполнителей походили друг на друга. Все. Кроме одной.

Северус Снейп.

Соната для фортепиано № 14 до-диез минор, оп. 27, № 2 – «Лунная».

И что-то кольнуло в груди, то ли предчувствие, то ли воспоминание. Видение на грани сна и яви. Словно когда-то давно, века назад, рыжеволосая женщина стояла над колыбелькой, уговаривая маленького мальчика перестать плакать. Словно долго напевала ласковую мелодию, а потом, устав, включила старенький патефон. И музыка – негромкая, щемящая, нежная – отпечаталась где-то на изнанке век, проникла в подсознание, и маленький мальчик больше не плакал, только смотрел серьёзно, совсем как взрослые.

Грудь сдавило чем-то тяжёлым, и стало так тоскливо, что захотелось немедленно сбежать отсюда на край света. Но я не успел. Концерт начинался.

Неверный свет прожекторов – и кружащие в нём пылинки. Спёртый тяжёлый воздух. Ярко-красные портьеры, рояль в углу, восхитительный полумрак. И Бетховен, чёртов Бетховен. Наверное, я ещё тогда его возненавидел.

Он выступал в конце, почти последним. Я тихо дремал, свернувшись калачиком в своём кресле. Но его имя, как гонг, как барабанный бой – заставило вздрогнуть и впиться взглядом в пустое пространство на сцене.

Он вышел – и всё вокруг взорвалось, потонуло в сумасшедшем биении сердца.

Так началось моё безумие.

***

Вот так, оказывается, тоже бывает – один взгляд в глаза, один аккорд негромкий, вдумчивый – и весь мир расцветает красками. Как будто ты крепко спал сотни и тысячи лет, а тут вдруг раз – и проснулся. И что бы там ни случилось дальше, куда бы нас ни завела моя одержимость – я никогда не забуду, что именно он разбудил меня. Вдохнул жизнь, как впрыскивают в умирающего кислород – болезненными, резкими толчками.