Да, так, оказывается, тоже бывает. «Только так и бывает», – как сказала потом Гермиона. Я и не спорил. С ней вообще спорить бесполезно.

Мы сидели в кафе этом дурацком, в «Весёлом пилигриме». Пока я изливал душу, Гермиона сосредоточенно разливала чай. Она всё умеет делать сосредоточенно.

– Ты правильно сделал, что рассказал мне, Гарри, – наконец, произнесла подруга. – Глупо держать в себе сильные переживания. Искусство, Гарри, всегда воздействует на человеческую душу.

И добавила, задумчиво помешивая сахар:

– Мне кажется, это реакция на гениальную сонату Бетховена. Ты просто перенёс её на исполнителя.

Я упрямо помотал головой. Дескать, ты не была там и ничего не видела. Не видела взгляд этот тяжёлый, дьявольский. Не видела этой болезненной, отчаянной гордости. И как длинные паучьи пальцы гладят чёрный рояль, ты тоже не видела.

А я вот – видел. И щёки пылали, когда пальцы эти проклятые скользили по клавишам. Потому что рояль, он хоть и красивый, и звучный – но мёртвый, неживой. А всё внимание, вся ласка – ему.

– Да, тяжёлый случай. – Покачала головой подруга. – Надеюсь, это не попытка поскорее забыть Джинни.

Где Джинни, кто такая Джинни? Я правда удивился, услышав это имя, потому что даже не вспомнил о ней ни разу. Кажется, что со вчерашнего дня прошла целая вечность.

Гермиона чмокнула меня в щёку, извинилась и убежала писать доклад по этнопсихологии. Я молча допил остывший чай, скрипнул дверью и отправился покупать билет на вечерний концерт.

***

«Северус, Северус, Северус».

Шелест осенних листьев, грация змеи, выслеживающей добычу, прикосновение к чёрному бархату.

«Северус» – острые осколки стекла, дребезжание хрусталя, жаркий шёпот в темноте.

Колючий снег на руках, тонкий лёд, покрывший поверхность Темзы, зыбучие пески, в которых увязаешь с головой.

«Северус».

Короткий взгляд из-под ресниц.

…Мягкий полумрак концертного зала, негромкое пение рояля в тишине. И каждый звук – словно смычком по оголённым нервам. Словно внутри меня тоже – музыка.

«Северус, Северус, Северус».

Не дай мне сойти с ума.

***

Тогда я ещё не считал себя сумасшедшим. В конце концов, может же человек всерьёз увлечься классической музыкой. Она очищает сознание, да. Я помню.

Молли Уизли вот, к примеру, радовалась, откармливала меня домашними булочками и пеняла Рону, призывая его наконец-то повзрослеть и тоже взяться за ум. «Какой ты молодец, Гарри. – Улыбалась она, незаметно подкладывая мне плюшку с корицей. – Не то что мои оболтусы, одни глупости на уме». Джинни выходила в сад, щурясь на тёплое весеннее солнце, и сама была вся до неприличия солнечная, рыжая, красивая – сияла в его ослепительных лучах словно неземная. Я смотрел на неё как на картинку, глянцевую обложку – и испытывал только какое-то далёкое, отстранённое восхищение.

– Не расстраивайся, Гарри. – Рон по-своему понимал мои взгляды. – Сестричка у меня отходчивая: поломается и вернётся.

Я кивал, уходя в свои мысли, и друг, наверное, решал, что не стоит мешать мне предаваться светлой любовной грусти.

Гарри Поттер – безнадёжный романтик.

В моих походах на концерты не было ничего романтичного. Через месяц я возненавидел не только Бетховена, но и всех, кто когда-либо вообще садился за инструмент. Так, на всякий случай. Свои жалкие поползновения с гитарой я возненавидел тоже.

– Гарри, ты какой-то слишком агрессивный в последнее время, – добродушно заметил Невилл как-то после занятий. – Так все струны скоро переломаешь. Может, ну его, этот металл твой, давай романс какой-нибудь споём?

Я, конечно, тут же психанул и пошёл курить на балкон. Потому что надоело всё, и голова с самого утра раскалывается. Мои головные боли вообще очень любят весну. Дистония, чёрт бы её побрал.

А тут ещё добряк Невилл со своими романсами.

В шортах было прохладно, тёплый ветер сметал последние остатки февраля, а в воздухе витало что-то такое одуряюще-прекрасное, сладкое, что не было никакой возможности этому воздуху противиться. И сидеть в четырёх стенах, дыша гарью и пылью студенческого общежития, тоже не было никакой возможности.

В тот день Северус впервые играл Шуберта. Я решил, что у него, наверное, сегодня какой-то особенный повод, раз вечер пройдёт без Бетховена. Снейп не может жить без своего Бетховена. Я не могу жить без Снейпа.

У меня тоже был особенный повод. Я впервые купил букет, сам не знаю зачем, нежные белые цветы показались мне полной противоположностью мрачному Северусу. Даже дарить не хотел, уже думал, как бы вручить их Джинни, а потом вдруг обнаружил себя возле сцены с пышным цветочным великолепием – и очень удивился.

Снейп удивился тоже. Так и стояли с ним, как два идиота, удивлённо глядя друг на друга.

Чинные старушки не дарят цветов. Особенно тем, кто никогда не улыбается.

– Вот… возьмите, – неловко пробормотал я, почти насильно впихивая ему в руки букет.

Моргнул, опомнился, молча кивнул головой. Наверное, тогда он впервые узнал, что существует на свете такой парень Гарри, что он не прочь по вечерам послушать классическую музыку и что умеет быть благодарным.

Северус Снейп благодарным не был. Он предпочёл бы никогда не знать о моём существовании.

***

Это стало нашим ежевечерним ритуалом.

Столкновение, битва, вызов.

Я вставал со своего места и под жидкие старушечьи хлопки бодро вышагивал к сцене, держа букет на вытянутых руках. И каждый раз чувствовал себя смертником, добровольно шедшим на казнь.

Но я стоял рядом с ним – ради этого можно было пойти и не на такие жертвы.

Стоял и жадно пожирал глазами его непроницаемое лицо, молясь, чтобы эти мгновения никогда не заканчивались. Я решил стать настоящим специалистом в области Северуса Снейпа и принялся за дело с энтузиазмом, которому позавидовала бы и Гермиона.

Но для этого нужна была практика. Много практики.

Северус Снейп моей жажды знаний не разделял. Достаточно было поймать его взгляд, и всякая потребность копать глубже отпадала. Зато возникала другая потребность – бежать отсюда как можно дальше, забиться в тёмный безопасный угол и никогда больше не переходить дорогу этому человеку. Об этом кричали инстинкты самосохранения, которые я, впрочем, успешно игнорировал.

«Твоя храбрость родилась вперёд тебя, Поттер», – вспоминал я сомнительный комплимент Джинни. Вообще-то она говорила про «глупость», но я оптимистично решил, что суть, в принципе, одна.

В результате ненависть Снейпа ко мне росла в геометрической прогрессии, и этот факт я игнорировал не менее успешно.

Это стало нашим ежевечерним ритуалом: он принимал мои цветы, и каждый раз я был готов к тому, что он швырнёт их мне в лицо.

С каким-то болезненным любопытством я наблюдал, как удивление первого дня сменяется недоумением, раздражением, яростью. Через пару недель мне удалось вычленить из этого коктейля глубоко запрятанное смирение, и я обрадовался – постижение сложной науки приносило свои плоды. Но рассуждать и анализировать приходилось после – рядом с Северусом мозг неуклонно отказывался работать. Шквал эмоций засасывал, выбивал почву из-под ног, и я с радостью позволял ему утащить себя на дно.

– Да что в нём такого особенного, Гарри?

Мне пришлось взять с Гермионы слово, что ни одна живая душа не узнает о моей странной одержимости. И вот теперь я расплачивался за откровенность тем, что выслушивал бесконечные вопросы и попытки вразумить моё заблудшее сердце. Подруга у меня – умная девушка, она прекрасно разбиралась в психологии, но отчего-то напрочь отказывалась понимать одну простую вещь.

Сердце создано не для того, чтобы его вразумлять.

– Ты очень одинок, Гарри, – говорила Гермиона. – Мы всегда рядом с тобой, но ты будто бы не замечаешь никого вокруг.

Ну почему же, замечаю. В институте, в общежитии, утром, вечером, по будням, по праздникам и даже выходным. Любимые друзья, вы всегда со мной.

Но моя подруга не ждёт ответа. У неё сейчас такое лицо, как будто она цитирует на память очередной «Очень-умный-учебник». Возможно, так оно и есть.