Я снова чувствую на себе его взгляд. Он лущит меня, точно луковицу, и находит в середине гнилую воровскую сердцевину. Мне это не нравится. Может, это место и правда не для меня? Может, мне надо уйти? Вернуться к прежней жизни? И я уже поворачиваюсь, но мсье Этьен меня опережает:

– Куда ты собралась? – Он загораживает мне выход. – Думаешь, можешь сбежать вот так и забрать с собой наши тайны?

– Я и не собиралась! – восклицаю я.

– Конечно же не собиралась! – соглашается Пьер.

– Я думаю, этой девочке можно доверять, – поддерживает нас мсье Жозеф. – Как-никак ее расторопность спасла Пьеру жизнь.

Их вера в меня согревает мне сердце. Мне хочется доказать им, что они не ошиблись, что я и правда на их стороне. Такого со мной раньше не бывало.

Мсье Этьен, судя по всему, все еще сомневается. Но в комнате уже витает дух суетливой работы. Не знаю, откуда он взялся – то ли из моего рассказа, то ли из самоуверенности мсье Этьена… Однако надеюсь, что больше не будет никаких разговоров о том, чтобы бросить дело.

– Что ж, тогда закатаем рукава, – словно подтверждает мои мысли мсье Этьен. – А то англичане обойдут нас, и мы станем вторыми изобретателями летательного аппарата. И потомки даже не вспомнят, как нас звали.

Я принимаюсь за работу тем же утром, а вот Монгольфье все медлят. В течение дня Пьер регулярно приносит мне новости о том, как продвигается дело.

– Они спорят, – сообщает он. – Папа хочет не торопиться и как следует все обдумать, а дядя Этьен настаивает на том, что медлить нельзя.

Я киваю, пытаясь одновременно слушать и не отвлекаться от порученных мне дел. За домом располагается мощеный двор, а еще дальше – сад с вишневыми и оливковыми деревьями. Там Монгольфье держат живность, которая предназначается для их стола, и я теперь отвечаю за кормление всех этих животных. В саду живут куры, один гусь и пара коз, которые дают молоко. Но больше всех мне нравится миловидная овечка, которая любит полизать пальцы у меня на ногах.

– Я назвала ее Ланселот, – сообщаю я Пьеру.

Он кривится:

– Ланселот? Но она же девочка!

– Ну да, девочка.

– Но, по легенде, Ланселот мужчина. Храбрый рыцарь.

Не знаю, о какой такой легенде он говорит. Я имела в виду кондитерскую с пирогами… я же пообещала себе купить пирог с каштанами, когда миссис Делакруа со мной расплатится. Но я ни на чем не настаиваю. Моя больная рука все еще слаба, и Пьер помогает мне таскать ведра. А вот Вольтер совсем не помогает, он словно нарочно дразнит Коко, преследуя меня по пятам. Мой петушок нервничает. Я чувствую, как он выпускает когти в своей сумке, а значит, не миновать беды.

Одетта дает мне следующее задание. Она говорит, что по четвергам дел особенно много. Помимо обычного обеда из пяти блюд нужно успеть перестирать все белье в доме: мадам Верт ведет хозяйство со всей строгостью. У экономки острый подбородок и такой впалый рот, словно она только что глотнула уксуса. Пожалуй, она – единственный человек на свете, которого боится Одетт.

– Ты лучше спрячь куда-нибудь своего петуха, – шепотом предупреждает она меня. – Мадам Верт не пускает животных на кухню, если не собирается их зажарить.

– Ох, да ведь он совсем ручной, – умоляю я.

Однако, едва заметив Коко, мадам Верт вопрошает:

– И почему эту птицу еще не ощипали? Ее надо было поставить в духовку уже час назад.

Должна признаться, что Коко на кухне, видимо, и правда не место. Что ж, вынесу его на улицу. Я дохожу с ним до самого сада.

– Прости, малыш, – говорю я. – Я принесу тебе лучших объедков, обещаю.

Даже не взглянув на меня на прощание, он семенит к Ланселот. Овечка обнюхивает его лапы, что он с радостью ей позволяет. Коко устраивается между ее передних копыт, словно это самая удобная, самая мягкая подушка в мире. Он засыпает с потрясающей скоростью… гораздо быстрее, чем у меня на руках! Я изо всех сил стараюсь не обижаться.

Однако Одетта забыла упомянуть, как горячая вода со щелоком разъедает кожу на руках. И о том, что стирать придется почти исключительно нижнее белье мадам Монгольфье. По обеим причинам я стараюсь расправиться с заданием как можно быстрее.

Затем Одетт сообщает, что недавно начался дождь.

– Развесь все вот здесь. – Она указывает на протянутую над головой веревку. Веревка располагается над камином, так что жара для сушки хватит.

Схватив охапку мокрых сорочек, ночнушек и нижних юбок, я забираюсь на стул. Странно подумать, что я маму Пьера и в глаза ни разу не видела, а вот развешиваю ее интимные принадлежности.

Не успеваю я закончить, как в кухню с блокнотом в руках входит мсье Жозеф.

– Терпеть не могу жаловаться, мадам Верт, – сообщает он, кладя блокнот на стол и выставляя вперед руки, точно защищается от чего-то. – Но каша за завтраком была слишком горячей.

Мсье Жозеф ест пищу исключительно холодной. Об этом, как сказал Пьер, знают все в доме. От теплой еды у него начинаются газы.

Мадам Верт слушает его с каменным лицом. Когда мсье Жозеф уходит, она выливает на меня накопившееся раздражение:

– И кто, скажите на милость, тут все это развесил? – Это она заметила белье. На мой непросвещенный взгляд, висит себе и висит, никому не мешает.

– На улице дождь, мадам, – отвечаю я.

– Мы все равно вывешиваем белье на улице. Дождь ведь не идет вечно. – Мадам Верт сердито вздыхает. – Ладно, пусть висит пока. А ты иди мыть посуду и в следующий раз, если не уверена, спрашивай Одетт.

Ругая про себя Одетт за ее совет некстати, я замечаю, что мсье Жозеф забыл блокнот. Вот же он лежит, прямо тут, на кухонном столе, только руку протянуть. Может, спор с мсье Этьеном его вдохновил и он опять сел за работу? Может, в этом самом блокноте появился чертеж нового прототипа?

Убедившись, что мадам Верт за мной не следит, я украдкой листаю тетрадь. Почерк тот же самый, что и на листах, которые я увидела в тот день в аллее. Словно по волшебству, буквы бросаются на меня со страниц. Я пролистываю чертежи. Вытянутые, круглые устройства… и еще одно в форме слезы. Похоже, оно понравилось мсье Жозефу больше остальных: он рисует его раз за разом.

Я листаю дальше.

Но вот и все, остальные страницы пусты. Последним расположен рисунок продолговатого изобретения с веревками по углам. Я узнаю его, и в груди у меня что-то сжимается. С веревок свисают мальчик и девочка.

Пьер. И я сама.

Слов на странице нет, кроме одного-единственного. Выглядит оно вот так: Fini.

Не знаю, что оно означает. Но мне становится грустно. Все это волнение, все эти чудеса, а потом… ничего. Тупик. Когда мадам Делакруа увидела той ночью бумаги, то подумала, что Монгольфье времени даром не теряли. Она сама так сказала. Но теперь этому пришел конец. Но должен же быть способ заставить их снова сесть за работу.

– Так, а что там со стиркой? Первая порция высохла? – Это кричит Одетт из противоположного угла кухни.

– Что? Ох… – Я поднимаю взгляд на веревку. – Почти. Еще немного…

Я замолкаю.

С бельем мадам Монгольфье случилось что-то странное: нижние юбки раздулись, как паруса в бурю. Они растут и растут прямо у меня на глазах! Подергиваются, потихоньку поднимаются вверх, покачиваются, словно ожили.

Вот-вот мадам Верт заметит, что я таращусь на белье, и скажет, что поэтому-то и надо было развесить его снаружи. Но я не могу оторвать глаз. Это ведь то же самое, что происходило с летательным аппаратом! Белье приподнимается, потом опускается. Но есть и разница: шелковая сорочка раздувается и становится похожей на сосиску. Однако хлопковая нижняя юбка висит почти что неподвижно. Почему же? Я не то чтобы знаток белья, но все равно уверена, что двигаться само по себе оно не должно.