Схватив карандаш, что торчал из горшка на столе, я раскрываю блокнот на следующей чистой странице. Рисую плиту. Горшки. Сковородки. И над ними – развешенное белье. Прищурившись, стараюсь на глаз определить расстояния… высоту…

– Сорока! – рявкает мадам Верт. – Что это ты затеяла?

Я вздрагиваю. Блокнот падает на пол. Я быстро нагибаюсь, но оказывается поздно: на бумагу уже опустился деревянный башмак.

– Что это? – спрашивает Одетт.

Я цепляюсь за ее ногу:

– Не надо!

Однако она шустро выхватывает у меня блокнот:

– Ты что, белье рисуешь?

Я снова пытаюсь овладеть блокнотом.

Она расплывается в ухмылке:

– Признайся, рисуешь! Думаю, твоими художествами надо поделиться.

Я даже покраснеть не успеваю. Над моей головой раздается свист, и мадам Верт так оттягивает меня за уши, что чепец летит через всю комнату.

– Это кухня, а не художественная галерея! – кричит она.

Я знаю, что надо принять виноватый вид, но вместо этого я наблюдаю за Одетт. Она во все глаза смотрит на сушилку, раскрыв рот буквой «О». Я слежу за ее взглядом. Сорочка так надулась, что целиком поднялась над веревкой и парит под потолком.

– Mon Dieu![6]

Я в восхищении приподнялась на цыпочках. А что, если бы потолка не было? Что, если бы сорочка все поднималась и поднималась, пока не улетела в небо?

Однако Одетт разражается воплем:

– Это призрак! Боже правый, призрак!

Она все вопит и вопит, пока мадам Верт не догадывается плеснуть в стакан немного бренди и не приказывает ей выпить одним глотком. Мне она приказывает забраться на шкаф и тыкать в сорочку метлой, пока та, вся в саже, не падает на пол кучей тряпья. Убедившись, что кухня свободна от призраков, Одетт быстро приходит в себя.

– Ну что за дурочка! – презрительно шипит она на меня. – Даже постирать не может по-человечески.

Мне все равно, как усердно она работает. Меня охватывает злость.

– По крайней мере, я не боюсь сорочек.

Одетт больно щиплет мне ногу.

– А ну перестать, вы обе! – рявкает мадам Верт.

Дверь раскрывается. На верхней ступени с наручными часами в руке стоит мсье Этьен. Мадам Верт нервно выпрямляет спину.

– С обедом вы сегодня не спешите. – Он показывает на часы. – Дражайшая мадам Верт, мы просто умираем от голода.

– У нас случились кое-какие сложности с новенькой, мсье, – непривычно жеманным тоном отвечает мадам Верт.

Хорошо, что сорочка уже отмокает в ведре. Однако Одетт просто не может захлопнуть свой клюв.

– Сорока у нас, оказывается, рисовальщица.

Я крепко сжимаю в кармане блокнот, жалея, что не могу так же крепко схватить ее за глупое лицо.

– Да ну? Рисовальщица? – Мсье Этьен спускается по ступенькам.

– Мм… не совсем…

Мне хочется рассказать ему, как шелк полетел наверх, а хлопок остался на веревке. Что жар от огня почему-то заставил сорочку подняться. Но я не знаю, как это все объяснить. Проще достать блокнот и показать ему мои наброски. Я так и делаю.

– Видите, как приподнялись наряды? – Я, волнуясь, спешно пролистываю картинки. – Я думаю, это из-за горячего воздуха. Наверняка!

– Отдай мне братов блокнот, – говорит он, когда я замолкаю, и забирает у меня все мои находки. – И, мадам Верт… Пожалуйста, поторопитесь с обедом! – Он разворачивается на каблуках и уходит.

Я разочарованно смотрю ему в спину. Наверно, он меня даже не слушал.

Однако, поднимаясь по ступенькам и думая, что его никто не видит, он останавливается и раскрывает блокнот. Я слежу за ним. Он смотрит на мои картинки. Склонив голову набок, постукивая пальцем по странице, он впитывает в себя ее содержимое. Закончив, он поднимает глаза, встречается со мной взглядом и кивает. Мне на лицо набегает теплая волна. «Может, – думаю я, – может, он хотел этим сказать, что я молодец».

Однажды утром, где-то неделю спустя, Пьер находит меня в саду. Я посвистываю.

– Чему это ты радуешься? – Он забирает у меня метлу и жестом приглашает сесть рядом с ним.

– Мне нельзя! Мадам Верт точно меня выпотрошит. – Я крепко хватаюсь за метлу и тяну на себя.

Он принимает обиженный вид:

– И что, работа тебе важнее друзей?

– Дело не в этом, – пытаюсь я объяснить. – И работа, и друзья мне очень важны. Это не соревнование. Я просто не хочу неприятностей. Мне у вас нравится. Очень, очень нравится.

Мне хочется сказать ему, что я впервые в жизни чувствую себя частью чего-то хорошего, приличного. Подумаешь, что руки у меня все в мозолях и не разогнуться от боли в спине? Если таков честный труд, то я на это согласна. По крайней мере, не надо постоянно оглядываться через плечо. А самое лучшее – что мы вот-вот изобретем нечто совершенно потрясающее… если братья Монгольфье примутся за работу. Похоже, Пьер понял, о чем я думаю. Он улыбается.

– Ладно, работай, – говорит он и зовет Вольтера.

Они удаляются читать стихи, или чем там они занимаются по утрам. Я по привычке ищу глазами Коко. До прихода Пьера с Вольтером он благодушно клевал землю, а теперь куда-то исчез.

Скорее всего, ушел в сад: он слишком ленивый, чтобы забрести дальше. Да к тому же в саду живет Ланселот, к которой Коко неровно дышит. Однако овечка лежит под оливковыми деревьями в полном одиночестве.

– Куда он ушел? – спрашиваю я ее.

Она, деликатно ткнувшись мне в ногу носом, снова принимается жевать траву, откусывая ее маленькими кусочками.

Я прохожу под деревьями до самой стены сада, постепенно начиная злиться. У меня вообще-то есть дела. Если Коко такой безответственный, то пусть сидит в сумке.

– Думаешь, спряталась, и я забыла о тебе?

Услышав голос миссис Делакруа, я застываю на месте. Резко оборачиваюсь. Где же она? Она прокашливается, и я вижу: вот же, стоит, прислонившись к стене, и держит Коко за ноги вниз головой. Он висит, расставив крылья в стороны.

– Поставьте его на землю! – тихо, но с яростью говорю я.

И шагаю ей навстречу. Мне нестерпимо хочется побежать, выхватить у нее Коко и выцарапать ей глаза. Несмотря на жаркий день, она опять в перчатках. Кожа перчаток темно-багровая, как сырая печенка. Она не двигается. Власть у нее в руках, и она это знает. И место выбрала как надо: этот участок стены из окон дома не видно.

Подойдя достаточно близко, я вытягиваю руки:

– Пожалуйста, отдайте его мне.

– Мы же договаривались. – Миссис Делакруа не замечает моей просьбы. – Ты что, забыла?

Я не отвечаю. Да, я изо всех сил старалась забыть об этом уговоре, но теперь он всплывает у меня в памяти так же мучительно, как внезапно накатывает зубная боль, о которой, казалось, уже забыла.

– Что вам от меня нужно? Почему вы не оставите меня в покое? – горестно спрашиваю я.

– Я наняла тебя. И работа еще не закончена. Ты все еще работаешь на меня.

– Нет, больше не работаю.

– Ну же, зачем быть такой букой, – отвечает она. – Ты согласилась принести ларец, обтянутый красной кожей. В первый раз у тебя не получилось, так попробуй снова.

Я качаю головой:

– Не буду я.

– У всех нас есть свои слабости, Сорока, – говорит она почти с нежностью, но так сжимает ноги Коко, что он вздрагивает от боли.

– Перестаньте! – кричу я.

– Мне нужен этот ящик.

Я больше не в силах смотреть, как Коко висит вверх ногами. Но и Монгольфье я не предам. Не стану красть у людей, которые подарили мне возможность покончить с воровской жизнью.

– Я не могу на вас работать, – дрожащим голосом отвечаю я. – Теперь я работаю здесь. А вы, кстати, так мне и не заплатили.

Она снова сжимает Коко. Я умоляю ее прекратить, но она не слушает. Это невыносимо! Я уже собираюсь врезать ей как следует, но тут она говорит:

– А давай так. Я зайду в дом и расскажу твоему новому хозяину, кто ты на самом деле. И что ты взяла у них той ночью.

Я разжимаю кулаки и бессильно опускаю руки. Она знает, что попала в яблочко.