Я падаю медленно, словно перышко, однако совсем не так изящно. Мои волосы, кожа, одежда – все цепляется за деревья и рвется, пока я лечу вниз.

Я приземляюсь с оглушительным треском. Воздух со свистом вылетает у меня из груди. Все как-то… как-то неправильно. Я не знаю, как пошевелиться. Когда я пытаюсь сесть, левое плечо издает хрустящий хлопок. Я не кричу. Однако по спине у меня ползет холодная испарина. Кольцо деревьев сжимается у меня над головой. Темнеет. Последнее, что я вижу, – две пары ног в белых чулках бегут в мою сторону.

Похоже, что я умерла и попала на небо, в рай. Тут не так уж и плохо – тепло, уютно, – лишь бы меня не заставляли двигаться. Однако я открываю глаза и вижу простыни, одеяло, смятую подушку под головой. Впервые в жизни я лежу в настоящей кровати.

Мальчик с добрым лицом сидит рядом с кроватью и читает книгу. Его ручная утка примостилась на спинке стула. Она первой замечает, что я проснулась. Могу поклясться, что тупая утка злобно зыркает в мою сторону. Я смотрю на нее в упор, и она сердито крякает.

Мальчик отрывается от чтения и с улыбкой поднимает голову:

– Bonjour![3] Как ты себя чувствуешь?

Я пытаюсь устроиться поудобнее. Это получается с трудом: левая рука туго привязана к груди. А еще мне больно. Ощущения такие, будто меня истоптал дикий буйвол, а потом развернулся и пробежал по мне в обратную сторону.

– Ничего, жить буду. – Я не привыкла, чтобы меня спрашивали о здоровье. Неловко это как-то. – А мы вообще где?

– У меня дома… то есть у моих родителей. Мы принесли тебя сюда, когда ты упала. Ты не помнишь?

Я качаю головой. Мысли у меня по-прежнему путаются. Воспоминания приходят урывками: вид с высоты… хрустнувшее плечо… И какая-то тень, от которой у меня все внутри сжимается от ужаса.

– Как тебя зовут? – спрашивает мальчик. – Меня – Пьер Монгольфье. А это, – он поворачивается и чешет утку под клювом, – моя ручная утка Вольтер.

– Звучит солидно, – замечаю я.

Пьер широко улыбается:

– Ты считаешь? Знаешь, я ведь назвал его в честь писателя.

Я не знаю.

– Ну да это неважно, – продолжает он. – Как тебя зовут?

– Хм… – Наверно, легче было бы что-нибудь выдумать. Но у Пьера такое доброе лицо. Оно мне нравится. – Я Сорока, – отвечаю я.

– Сорока? Это такое женское имя?

Я начинаю сердиться:

– Это мое имя… Ты вообще о чем?

– А фамилия у тебя какая?

Я непонимающе моргаю. Фамилия? Нет у меня никакой фамилии. Мой папа приплыл на лодке из Алжира, насколько я знаю. От него мне достались цвет кожи и волос, да еще страсть к приключениям. Мама обладала страстями другого рода: она любила джин и умерла от него, когда я была совсем маленькой. Так или иначе, я всегда жила сама по себе.

– Сорока, – повторяю я. – Меня зовут Сорока. Как давно я тут лежу?

Пьер считает на пальцах:

– Две недели и еще один день… нет, еще два.

– Правда?!

Я в ужасе.

Я нигде не задерживаюсь даже на две ночи. Новая ночь – новый порог, таков мой девиз. Так безопаснее: если постоянно быть на ходу, тебя не догонят. На меня опять накатывает чувство ужаса. Еще чуть-чуть – и я вспомню, с кем мне до смерти не хочется встретиться снова. Если этот человек узнает, что я здесь, он придет за мной. А мне бы так не хотелось навлечь неприятности на семью Пьера.

– Ну ладно. Спасибо за все, но мне, похоже, пора, – говорю я и скидываю ноги с кровати.

Я пытаюсь встать, но пол, похоже, решил мне помешать: он качается, как корабль в бурю. Я снова падаю на кровать.

– Неплохая попытка. Но ты никуда не пойдешь, пока не поправишься.

– Мне уже лучше! – протестую я. – С вашей стороны было очень мило меня приютить. А теперь скажи, что вы сделали с моим петухом, и я пойду.

– Это птица, которую ты оставила папе? Которая постоянно спит? – спрашивает Пьер. – Он шел за нами до дома. Не смогли от него отвязаться.

– С ним все хорошо?

Пьер кивает:

– Он все это время караулил у тебя под дверью. Он тоскует по тебе, Сорока.

Бедный Коко! Как бы не расплакаться.

– Можно его увидеть?

Пьер открывает дверь. И там в самом деле стоит мой драгоценный рыжеперый друг. Если петухи умеют улыбаться, то именно это я вижу сейчас. Пьер не успевает его поймать, и Коко мчится через комнату. Он запрыгивает ко мне на кровать и укладывается на сгибе моей здоровой руки, словно мы и не расставались. Мне и правда становится лучше.

– Нам правда пора, – говорю я, снова пытаясь встать. И снова безрезультатно.

– Не упрямься. Тебе надо отдохнуть, – говорит Пьер. – Ты упала с большой высоты, когда помогала нам с прототипом.

Снова это странное слово.

Оно открывает замок на моей памяти и медленно, мало-помалу туман в мыслях начинает рассеиваться. Теперь я вспоминаю веревки… они волочатся по земле. Ветер был сильнющий, не так ли? Белый предмет слишком наполнился воздухом или… или… что-то в этом духе. Он несся слишком быстро и потом поднялся над землей.

Но ярче всего мне вспоминается не падение, а то, что случилось до него. Полет. Его я вижу как наяву. Земля уходит из-под ног… изумление на лицах Пьера и его отца. Ничего волшебнее, прекраснее со мной раньше не случалось. От одной мысли сердце у меня подпрыгивает.

– Честно говоря, я бы и сейчас не отказалась вам помочь, – говорю я. – Жаль, что ты упал так рано. Там, в небе, просто невероятно. Тебе бы понравилось.

– Поверь мне, не понравилось бы, – отвечает Пьер. – Мы вообще не собирались летать в тот день, и я не собираюсь повторять эксперимент. Это небезопасно.

– Может, когда-нибудь потом…

Он не отвечает, вместо этого быстро меняя тему:

– Сорока, я не хочу показаться грубияном, но от тебя пахнет, как от старого осла. Вернее… даже хуже, чем от старого осла.

– Ну а от тебя пахнет, как от…

Я не могу придумать. Если честно, он такой чистый, что от него не пахнет совершенно ничем.

Через полчаса в комнату заходит угрюмая девочка-служанка с пятнами пота на спине и под мышками. У нее что, жар? А, нет, это она волочит за собой жестяную ванну.

– Тащила ее из самого подвала, так что скажи спасибо, – сообщает она сердито.

Поставив ванну рядом с кроватью, она исчезает и вскоре возвращается с кувшином горячей воды. Она приносит кувшин за кувшином, пока ванна не наполняется. Отправившись за очередной порцией, девочка забывает закрыть дверь. Мне слышно, как она жалуется кому-то в коридоре:

– Я ношу воду для ванны, мадам Верт. А ведь еще и животину надо кормить, и мсье Жозеф ведет себя престранно: то ему карандаш заточи, а то как начнет кричать и комкать бумагу! Говорит, что новые чертежи совсем не выходят.

– Это все его одержимость полетами, Одетт, – отвечает женский голос постарше. – С тех пор как исчезли его бумаги, он совсем сдался.

Я навостряю уши. Исчезли бумаги? Звучит знакомо…

И вот головоломка сложилась. Это было все равно что вскрыть замок шпилькой для волос. Именно так я и проникла в дом той ночью, хотя гордиться тут, конечно, нечем. На самом деле мне даже стыдно. И бумаги, которые я взяла, картинки с небом, и на каждой летающий предмет…

Это ведь были чертежи мсье Монгольфье?

Я издаю печальный стон. Дрянное дельце я сделала, даже по собственным низким стандартам.

Снова раздается голос Одетт:

– А я думаю, что виноват несчастный случай. И я уж молчу про эту Сороку… Я слышала, что и сам Пьер чуть не сделался калекой.

– Да уж, единственным сыном рисковать им нельзя! – соглашается мадам Верт.

– А как посмотреть на мадам Монгольфье, так и единственным ребенком. Уж ей-то и без этого забот хватает.

Когда Одетт снова вваливается в комнату, я делаю вид, что не слушала. Она вручает мне какой-то комок, завернутый в бумагу. Я осторожно нюхаю подношение.

– Это мыло. – Она таращится на меня, словно не веря своим глазам.