Буря вскипела в душе Майка. Ненависть к Маттерхорну захлестнула его сознание. Он пнул ближайший камень так, что один из передних зубов на кошках, прикрепленных к ботинку, согнулся. Выкрикнутое проклятие улетело в пропасть и растворилось в тиши, нарушаемой лишь шумом ветра и цокотом мелких зернышек льда по капюшону.

Опять отступить? Повернуть назад сейчас, а потом предпринять еще дюжину попыток, чтоб всякий раз находить причину для прекращения борьбы? Ну, уж нет! Он пойдет вверх, что бы там ни уготовала ему судьба! Суждено погибнуть? Пускай! Главное — взойти на этот проклятый Маттерхорн! Победителей не судят!

И он вновь зашагал к вершине.

* * *

Давно перевалило за полдень, когда он, насквозь вымокший и уставший до темноты в глазах, выполз на вершину. Точка схождения всех граней горы совсем невелика: стоять можно, а лечь, чтобы хоть чуточку передохнуть — уже трудно.

Ажурный крест из металла весь облит льдом и облеплен снегом. Сейчас он отломит несколько сосулек, бросит их во флягу, растопит остатками тепла под курткой и сделает хоть несколько глотков. Талая вода невкусная, отдает стираной тряпкой — но ему так хочется пить! И у него так замерзли ноги… И руки. И сам он еле двигается от окоченения.

Дождь и ветер сделали свое дело. Он вымок! Не до нитки, но воды в его одежде — с литр, не меньше. Это, разумеется, конец — потому что спуститься в таком состоянии он не сможет. Но конец небесславный! Он все-таки покорил Маттерхорн! Покорил, хотя и пришлось побороться с соблазном остановиться в приюте Солвей Хат и переждать непогоду.

Закрыв глаза, Майк прижался щекой к льдистой корке на снежном покрове вершины и поискал губами влаги. Нет, лужицы дождевой воды, даже самомалейшей, не находилось. На морозном ветру дождь моментально смерзается, пить неоткуда…

Да, он победил. Он покорил Маттерхорн — причем не тогда, когда гора благодушно дремлет, разнежась на солнышке, а когда Альпы кипят тучами, а с неба сеется ледяная крупа.

Но зеленую клетчатую рубаху, оставленную в приюте Хернли, надеть все же следовало… В ней — уж бог весть почему — он точно не замерз бы. Говорят, смерть от холода неприятна только поначалу. Потом делается тепло и даже жарко, и человек раздевается, вместо того, чтобы кутаться. Интересно, сколько он проваляется на этом клочке вздыбленной тверди, прежде чем перестанет дрожать и примется стаскивать с себя куртку?

Майк, лежавший лицом вниз, поднял голову и попытался сфокусировать взгляд. Фляжка до сих пор в руке? То есть, он так и не положил в нее ни единого кусочка льда и не сунул сосуд за пазуху? Ну, теперь и не нужно. Рук он все равно не чувствует, и даже выбросить флягу не может. И ног не чувствует. Есть ли они у него? Не отпали там за ненадобностью?

Он повел головой, пытаясь оглянуться, но не смог повернуть шеи. Тело медленно застывало, а вместе с ним застывала и душа, и мысли, и чувства.

Майк уже давно понял, что смерть неизбежна, и нисколько не возражал против такого исхода. Чуточку потосковав по Джули и приготовленной ею горячей ванне, он ощутил полное спокойствие и умиротворение. Тело его еще содрогалось в бесплодной борьбе со стужей, но он уже ощущал себя отделенным и от тела, и от событий так быстро пролетевшей жизни.

Сознание, затуманенное усталостью и болью, еще металось в мозгу и кричало, чтоб сердце билось быстрее — но уже понимало всю тщетность стараний, и потому не особо настаивало на своих требованиях к телу.

Его кольнула горечь, когда он вспомнил маму, и спазм жалости сжал горло, но эта боль быстро прошла. Вспомнив, что перед кончиной у человека должна перед глазами пролететь вся его жизнь, он попытался восстановить в памяти детство. Однако припоминался лишь ножик с ручкой из золотистого перламутра, двумя лезвиями и ножничками внутри, да складной велосипед, слишком тяжелый и медленный, чтобы нравиться мальчишке.

Он уже совсем не чувствовал своего тела, но остатки сознания еще теплились в его разуме. Ожидая конца, Майк невольно вспоминал отдельные моменты учебы, работы, бизнеса — но ничто из событий прошлого не трогало и не грело душу.

Перед его внутренним взором проплыли картины жарких деньков на Бали, когда он после обеда отлеживался в номере, а вечером вместе с Джо и Джимом носился по волнам теплого океана. Ему почудилось, что он погружается в соленую и ласковую волну, а в глаза ему светит закатное солнце, и лучи сплетаются вокруг него, а он то ли идет, то ли летит, то ли качается — как в гамаке…

— Славные были деньки! — прозвучал где-то рядом знакомый голос.

Джо? Это ведь его интонация! Разве можно перепутать? Но здесь? Как?

Напрягая остатки сил, Майк посмотрел в сторону говорившего. Нет никаких сомнений, это Джо, Джозеф Макальпин, собственной персоной! Сидит на корточках, в шортах и зеленой своей рубахе. А вокруг серая мгла, и снег, который не падает, а летит горизонтально, огибая фигуру сидящего и не тревожа его своим липким холодом. Ну, и чудеса…

— Чудес не бывает, Майк. — Джо улыбался, глядя Майку в глаза, но голос его был тверд, а взгляд серьезен. — Просто ты умер, дружище.

Эпилог

«Мне грустно и легко; печаль моя светла…»

А. С. Пушкин, «На холмах Грузии»

— Умер? Я?

— Да, Майк. Гипотермия на фоне резкого обезвоживания. Трехчасовая агония. Мы тут все ждали твоей кончины. А теперь еще должны дождаться твоего решения: предпочтешь ли ты остаться с нами, живущими, или пожелаешь утвердиться в полной, окончательной и бесповоротной смерти твоей личности. Выбор за тобой, но, пожалуйста, не тяни. Тесниться тут, на вершине Маттерхорна, нам не комфортно. Мы не любим находиться рядом друг с другом…

— Мы?

Ошеломленный Майк поднялся и огляделся. Вот, прямо у ног лежит до боли знакомое тело. Его тело! Красная куртка, бежевые штаны, голова в капюшоне, руки в перчатках. В правой руке зажата фляга, он открыл ее, но ничем не наполнил и так и не выбросил. Левая подогнута под живот. Наверное, так он пытался отогреть ее… Ноги поджаты. Зубец на правом ботинке согнут. Это он, Майк, сомнений нет. То есть не он, его тело. Уже безжизненное, но еще не замерзшее в камень.

Чуть поодаль стоит Белла. Её красота абсолютна, она прекрасна! В маленьком черном платье, на высоких каблуках, с холодной улыбкой на губах. Рядом с ней Джули. Спокойна. Смотрит в глаза, не отводя взгляда и не стремясь броситься на шею. Как странно… Он ведь любил обеих этих женщин, а они — его, но теперь… Где хоть отголосок тех в чувств в нем? И в них — тоже где?

Слева, особняком от всех стоит Алекс. Он весел, машет рукой, подмигивает. Рад, что Майк таки взошел на Маттерхорн — пусть и ценой собственной жизни… Судя по костюму, он только что с пика Коммунизма. И наверняка намерен вернуться туда по завершении этой процедуры.

За спиной, на самом краю утеса, Джим. Он одет как тогда в Назаре, молчалив и серьезен. Чего-то ждет. Чего?

— Мы все ждем твоего решения, Майк, — мягко напомнил Джо. — Хочешь ли ты продолжить свое существование в качестве живущего? Бессмертного? Люди нас зовут кто ангелами, кто демонами — тут уж как повезет.

— А я… — Майк секунду помедлил, собираясь с мыслями, — я вам нужен?

Белла фыркнула и отвернулась. Алекс сжал руки в пожатии и энергично встряхнул ими над головой. Джули равнодушно отвела взгляд.

— Я верю, — все так же мягко продолжал Джо, — что ты станешь моим помощником в деле заботы о людях. Точно так же в тебя верит и Аттикус. Его дело — созидание, он строит этот мир, и он уверен, именно создание всего сущего и есть твое призвание. Прекрасная знает: ты ей помеха. Она внушила тебе мысль о самоубийстве — там, на мосту, да я помешал. Она подослала к тебе Джули, чтоб та вернула тебя на землю и привила тебе вкус к простым человеческим радостям. Но Джули не справилась. На Бали ты на нее только глазел, а подойти не решился. В Энкуэнтро она взяла тебя в оборот, да безуспешно. При всем при том, ты, Майк, если выберешь продолжение своего существования в качестве живущего, можешь внезапно оказаться как в стане сил Беллы, так и в отрядах Джули. А может, присоединишься к Джиму: его дело — обеспечение справедливости.