Он все-таки шел. Шел упрямо и тяжело, переполненный решимостью во что бы то ни стало достичь вершины — а там уж как суждено! Мимо, обгоняя, проскользнула одна цепочка восходителей. Следом — другая, а ведь это не эскалатор в метро, когда справа стоят, а слева бегут, подумал Майк. Появились и встречные.

— Молодой человек, — обратился к нему инструктор, замыкавший группу, спускавшуюся с вершины, — а пойдемте с нами.

— Мне наверх, — глухо ответил Майк. — Я дойду!

— Дойдете, разумеется, — ответил инструктор. — Сколько акклиматизации вы набрали?

— Сегодня третий…

Инструктор покачал головой.

— Мало. Рано вам было… Это может плохо кончиться для нас.

— Вам-то чего? — выдавил из себя Майк.

— Чего-чего… — усмехнулся парень. — Спустимся, а потом придется подниматься за вами в составе спасотряда.

Инструктор еще раз окинул собеседника взглядом, запоминая, во что тот одет, и поспешил вслед за своими подопечными.

«Он прав, мать его, — подумал Майк. — Я дойду, если еще дойду, а людям напряг».

Он развернулся и медленно пошел вниз. Медленно, но все же быстрее, чем шел наверх. Внутренний голос молчал.

* * *

Спускаясь к гостинице, Майк чувствовал себя уже гораздо лучше. В номере он сбросил термобелье, постоял под горячим душем и, не вытираясь, надел чистую, пахнущую свежестью и снегом фланелевую рубашку. Ту самую, в зеленую клетку, полученную от Джо в Доминикане.

Майк вспомнил друга и улыбнулся. Бали! Гаити! Благословенные острова! Как же там было здорово! Да, Джули… Но что Джули? Жалко, конечно, что так получилось. Печалька, как теперь говорят. Грустно, но не горько, нет. Совсем не горько!

Он смотрел в зеркало на свое посвежевшее лицо, водил пальцем по свежевыбритой щеке и думал… Не о Джули. О новой девушке в офисе, как ее зовут-то? Белла! О Белле думал, вот! Хороша ведь, чертовка! Может быть, а?

Майк подмигнул себе в зеркале, застегнул пуговки на рукавах и ощутил неожиданный прилив сил. Он потянулся к рюкзаку. Пора собирать вещи, а сюда он еще вернется — и скоро!

Укладываясь, он вспомнил, что высотная болезнь — а приключилась именно она, тут сомнений нет — проходит за несколько дней. Он ведь и под душем двигался как вареный таракан, а теперь — не пошло и получаса — готов пританцовывать на месте и строит планы насчет Беллы.

Чудеса!

* * *

— Так что вы вынесли из похода на Эльбрус? — поинтересовался доктор, когда Майк закончил рассказ. — Какие ощущения?

— Из первого похода, док. Потом был еще второй.

— Удачный?

— Вполне. Из первого я вынес понимание: это мой путь! Пусть неудача, пусть я сглупил — больше этого не повторится. Я понял: попирать ногами вершины тверди — это моё!

— О втором походе вы еще расскажете?

— А не о чем там говорить! Я вернулся в Москву, три месяца носился, как заведенный, аж ахиллы болели и отбитые пятки — пока не довел дистанцию ежедневной пробежки до пяти километров. По выходным к концу третьего месяца бегал десятку, мог и больше. У врачей побывал, витамины мне кололи, капсулы скармливали. Потом записался в группу на восхождение с севера, прибыл в лагерь палаточный. Там дисциплина, инструкторы. Никаких одиночек. На Эльбрус не сходили — сбегали, если сравнивать с чайниками.

— Как соотносятся чайники и горы? — не понял врач.

— Чайник — он кипит, свистит, крышкой лязгает. Пар от него валит — совсем как от неопытного туриста в горах. Тогда, в первом походе, я и был тем самым чайником. Кипятился, хорохорился — а толку… Но знаете, герр Вайс, что мне дало второе восхождение на Эльбрус?

— Что?

— Неудовлетворенность. Такая неудовлетворенность, что почти обман. На вершине Эльбруса я ждал восторга, такого же, как во время рассвета на Килиманджаро — но нет, не случилось ничего даже отдаленно напоминающего. Да, гора; да, облака под ногами; да, весь мир ниже тебя — но можно же еще выше?

— Можно, наверное.

— Вот! Именно это желание я там и почувствовал! Покорить, низвергнуть, растоптать… Взобраться и вонзить зубья моих кошек в макушку тверди!

— Ого!

— Да. Там же, на Эльбрусе, я наметил свою следующую «жертву» — семитысячник Аконкагуа в Аргентине.

— А что ваш внутренний голос? Он не очень-то последователен, как видно…

Майк примолк. Там, на Эльбрусе, он не обратил внимания. Но сейчас, после прозвучавшего вопроса, он понял: голос, толкавший его идти на вершину, не обращая внимания на скверное самочувствие, принадлежал не ему… Сказать доктору? Или не говорить?

— Да вы не беспокойтесь, — заговорил врач, заметив замешательство пациента. — В жизни каждого человека случаются события, слегка выходящие за рамки психической нормы. Весьма, кстати, размытой… Но мы с вами, кажется, ухватились за кончик нити, ведущей к истине и, я бы хотел верить, к свету.

Майк поднялся с кушетки, встряхнул руку врача в прощальном пожатии.

— Тогда до завтра?

— До завтра!

— Семена хаоса дали ростки в почве бездны, — покачал головой доктор, когда больной ушел. — Ну, и как мы их теперь станем выпалывать?

Аконкагуа. Пешком сквозь облака

«…пустынные вершины, обвитые венцом летучим облаков… Ужасный край чудес!»

А. С. Пушкин, «Я видел Азии бесплодные пределы…»

Доктор вошел в кабинет, прикрыл дверь, подошел к окну. День клонился к вечеру, и солнце медленно катилось за гряду. Свет его, еще не красный, но уже золотой, не белый, разливался по беззаботному Церматту. Тени удлинялись. Звуки делались тоньше и звонче.

Минута, другая — и городок погружается в сумерки, начиная с нижних улиц. Виллы и шале, выстроенные ближе к небу и свету, еще видят кусочек солнечного диска — но счет времени уже идет на минуты. Белые облака розовеют, красный отсвет ложится на заснеженные вершины, вызывая безотчетную тревогу и пробуждая память…

Доктор вспомнил себя прежним, еще молодым, упрямым и почти обессилевшим от напряжения. Тогда, на закате, ему пришлось туго. Обломком ракушки он перепилил веревку; освободившись от пут, затаился, а когда надзиратели отвернулись, перевалился через борт деревянного судна и мягко, без всплеска соскользнул в воду. Не всякий пловец справится с такой дистанцией — но он, воспитанный на холодной реке, доплыл до берега быстрее, чем причалила неповоротливая посудина.

Эх, было б темно — он попробовал бы прокрасться мимо разбойничьего лагеря, подняться на меловую гору — а там ищи его свищи! Но нет: моряки уже прокричали про беглого, и бандиты бросились на поиски. Бежать вдоль кромки прибоя? Бессмысленно! Дальше валунов, омываемых пенистыми волнами, ему не уйти. Путь один — наверх!

Не дожидаясь приближения погони, беглец бросился к уступу меловой скалы, подпрыгнул, уцепился за выступ, подмытый штормами, подтянулся и принялся спешно карабкаться по отвесному обрыву. Когда разномастная толпа негодяев, промышлявших на пустынном берегу чем только удавалось, подбежала, он был уже высоко.

Подниматься приходилось медленно: непомерная крутизна утеса не давала откинуть голову и осмотреть стену. Помогали норки, прорытые береговыми стрижами, да кремни, торчащие из-под мела, размытого дождями и сдутого ветрами.

«Почему не стреляют? — думал беглец, осторожно ощупывая трещины в серовато-белом камне. — Или я уже слишком высоко поднялся?»

Холод внезапной догадки вдруг пронзил его сознание. Пока он карабкается, медленно продвигаясь вверх, у его врагов есть время для обхода. Когда он взберется на скалу — если еще сумеет — его встретят разбойники. Подхватят под руки, вытащат на траву…

Первым делом полоснут ножом поперек сухожилий, чтоб больше не бегал, после приволокут в свой лагерь и примутся выворачивать ему руки и ноги, растягивая и разрывая тело веревками. А когда он перестанет кричать, вися крестом над землей, разведут под ним небольшой костер — ведь негоже пленнику царских кровей мерзнуть — и отправятся спать. Утром, если он не умрет, развлечение продолжится.