Молчание затянулось. Где-то в углу невидимый музыкант из Аранхуэса горевал по несостоявшемуся счастью, и оркестр деликатно вторил его гитаре. Сумерки за окном сгущались, окутывая фиолетовым пологом золотистые огни улочки. Небо еще светилось, но с каждой минутой розово-красный свет слабел, и облака, такие нарядные днем, превращались в серые клочковатые тени, заслоняющие звезды.

— Я много путешествую, — наконец проговорил Майк.

— Зачем? — живо поинтересовался доктор и вскинул брови, дивясь неразумности молодости.

«Как это зачем? У нас так принято», — подумалось Майку. Он стал объяснять: в Москве любой клерк, любой шнурок на ботинке хозяина два раза в год распускает узлы своего существования и устремляется на моря. Там офисный планктон раздувает жабры и расправляет плавники, чтобы уподобиться акулам и набраться мотивации для личного роста.

Кто достиг хоть чего-то, ездит за границу уже чаще, добавляя к двум каникулам — египетским и таиландским — уикенды в Праге и Хельсинки. Ну, а кто и вправду крут, тот в путешествиях почитай живет!

— Социальная дифференциация, понимаю. Приверженность туристической идее как признак принадлежности к элите общества, — пробормотал врач, будто подслушав мысли пациента в дополнение к прозвучавшим словам. — Но что влечет в поездки вас, лично вас, Микаэль?

— Ездить интересно, — едва заметно улыбнулся пациент. — Приехал, обустроился — и будто кино смотришь, только объемное, с запахами и прочими ощущениями. Причем до съемочной площадки — рукой подать. С актерами можно выпить. С актрисами — замутить. Это классно! Ну, а горы… Я альпинист. Вот только горы мне стали ненавистны.

— О, понимаю вас, — доктор направил неопределенный жест в сторону балкона, — и полностью разделяю ваше отношение…

«Ведь врет, — равнодушно отметил Майк. — Специально соглашается со мной. Типа «мы с тобой одной крови…»

И объяснил вслух:

— Ненавидеть горы я начал не сразу, но вдруг и сильно, и с той поры ситуация только усугубляется. Такое впечатление, что против меня ополчился весь мир. Это странно. Мой друг сказал, что это болезнь — моя болезнь, не мира. И что меня нужно лечить. У вас. Именно у вас, доктор. Не знаю почему, он не объяснил. А я не то что пообещал… Просто не могу действовать наперекор его просьбам. Так что сделайте мне укол, пропишите положенные таблетки — и давайте я поеду назад! Будем считать, воля пропавшего выполнена, лечение состоялось.

Вайс задумчиво покрутил в руках выкрашенный в матовое золото карандаш.

— Уверен, — твердо сказал он, отстукивая сияющим в свете ламп карандашом каждое слово, — что многие болезни можно вылечить вообще без лекарств. Кроме того, я абсолютно убежден, что ответы на большинство терзающих вас вопросов можно найти, не выходя из этого кабинета.

И, смягчив интонацию, добавил:

— Начнем! Лягте на кушетку, расслабьтесь, и расскажите мне первое что вспомнится.

Майк нехотя перебирался на кушетку, когда гитарист, уставший самозабвенно грустить, бодро ударил по струнам. Оркестр подхватил, загудел в дуды, забренчал кифарами, заскрипел смычками — и вот к музыкантам потянулись испанки, оглаживая юбки перед танцем и сверкая блеском горящих глаз. За ними заспешили смешливые гитаны, на ходу вдевая пальцы в кастаньеты. Оживился и загомонил люд, охочий до веселья после доброго глотка малаги. Начиналось вселенское празднование — безосновательное, но увлекательное.

«Этого еще не хватало!» — подумал Майк, прислушиваясь, и раздраженно поморщился.

Доктор коснулся пульта, музыка смолкла. Однако в воздухе все еще витали гитарные аккорды, и Майк даже начал припоминать продолжение оборванной музыкальной фразы, и — удивительное дело! — почувствовал себя если не лучше, то уж, во всяком случае, веселей, чем раньше.

Когда-то он таким и был: веселым, деятельным, неутомимым. Музыка или радовала его, или оставляла равнодушным — но не раздражала, как теперь. Он стремился объять необъятное и впитывать все, что удавалось узнать. Какими жаркими тогда были желания! Какими ясными — помыслы! Как блистал, переливался и манил мир!

С этих-то времен Майк и начал свой рассказ.

* * *

Мне раньше нравилось выражение: «Жизнь — это не те дни, что прошли, а те, что запомнились». Еще подростком меня захлестнула идея: наполнить свою судьбу событиями яркими, громкими, позитивными и где-то даже завидными для стороннего наблюдателя. Мне казалось: чем больше интересных эпизодов, тем ценнее и содержательнее жизнь.

Большинство людей думает так — причем не только в юности, а до самой своей смерти. Но уже не я…

Прежде жизнь представлялась мне огромным танцевальным залом: гремит музыка, сверкают разноцветные огни, вокруг множество красивых лиц, улыбающихся людей, звенящих бокалов. Всем весело и радостно, и все эти люди с удовольствием принимают тебя в свой круг.

Казалось: можно подойти к любой понравившейся девушке и пригласить на танец, а там и предложить коктейль с продолжением. Казалось: так будет всегда — достаточно иметь деньги на входной билет. Казалось: впереди много нового, и каждое открытие — лучше предыдущего!

Теперь не кажется. Теперь жизнь представляется мне тихой рекой, несущей воды неизвестно откуда неизвестно куда — быть может, и по кругу, сообразно незаметному, но неодолимому коловращению мира.

Ты на этой реке — всего лишь бумажный кораблик, и то, что ты еще не раскис и не опустился на дно бесформенным обрывком — случайность, вопрос времени.

Понимаешь ты и то, что значение реки жизни, ее ценность — не в количестве корабликов, болтающихся недалеко от тебя, а в чистоте воды, в прозрачной ее бездонности, в трепетности отражающихся от водной глади лучей солнца.

Я знаю, что должен бы радоваться своей способности к восприятию сути жизни: говорят, не каждому дано. Однако вместо удовольствия я испытываю страдания. Мне не хватает того воздуха странствий, которым я всегда дышал, а способность к познанию не добавляет свежести к моим ощущениям.

Тогда, годы назад, я был ненасытным пожирателем впечатлений. Я считал поглощение новых ощущений своим жизненным кредо, главным принципом существования. Про таких как я, говорили: «Горит жить!»

Похоже, перегорел… Но почему? И как? И главное — почему случилось и для чего нужно это перегорание? Ведь не может быть, чтобы смысл столь глубоких трансформаций отсутствовал — как отсутствует он в хаотическом движении завитков сигаретного дыма.

Но это теперь, а тогда мне едва исполнилось двадцать пять, я сумел наладить дело, скопить немного денег и мог позволить себе отдохнуть за границей, не считая дни и копейки. Куда отправиться? Что за вопрос? В ту пору у всех на слуху был Бали — так что я устремился не куда-нибудь, а прямиком на остров Бали!

И радость, и гордость распирали меня, когда я выкупил билеты на самолет. Вовсе не потому, что я такой гордец: предвкушение предстоящего приключения переполняло меня, предвкушение еще не сделанных открытий заполнило все мое существо, и потому для маленького скромного самодовольства пришло самое время.

«Э-э-э… Гордость, радость… Не важно!» — думал я тогда. Важно, что меня впервые в жизни ждет не работа, не насилие над собой, не ухищрения в попытках объегорить суровую реальность и обойти алчных конкурентов, а самостоятельность и свобода.

Захочу — и буду спать всю ночь, а потом встану, поем и завалюсь досыпать от завтрака до обеда! И от обеда до ужина тоже буду валяться, не вставая. После ужина можно пошататься часок или два, потому что время это заколдованное, спать нельзя, а там снова ка-а-ак улечься, да как уснуть!

Ну, хорошо, отосплюсь. А дальше что? Да что загадывать, там увидим! Пока что же смотрите все и завидуйте: мало того, что я лечу в страну блаженного ничегонеделания, так еще и билеты купил только в один конец! То есть проведу на острове столько времени, сколько захочу, а когда сочту нужным, тогда и полечу назад! Если еще пожелаю…

Н-да, все-таки для гордости места внутри меня нашлось немало… Хорошо, что рядом с радостью. И еще хорошо, что никто не смотрит на меня и вслух мною не восхищается. Просто прекрасно, что народ в московской толпе деловито скучен, и никому нет дела до ладного молодца, готового отправиться на покорение мира.