Дежурный уже не дремал, а нагло спал и Дроздов не выдержал такого вопиющего безобразия. Он тихо забрал карабин, заговорщицки подмигнул и вынул затвор. Потом аккуратно поставил оружие на место и поспешил выйти.
— И как это понимать? — поинтересовался Гросснер, — Пришлют другого остолопа, и ничего не изменится!
— Зато если что-то пропадет, винить будут не Вас и не Вас обвинят в саботаже, а пролетария, что само по себе приятно! Оно даже не поинтересовалось документами, а случись что, отгрызет себе это самое, и поверят ему! Вот так-то! — заметил Дроздов, а на проходной сдал затвор начальнику караула.
Город встретил привычным шумом и Гросснер долго пытался поймать извозчика. Помог Дроздов, который просто остановил пролетку посреди улицы и таки убедил возницу в своей правоте. Ох, и расшалился сегодня подполковник, а это не к добру. Инженер жил на Приморском бульваре в доме, очень знакомом настолько, что Морозов даже закрыл глаза, боясь увидеть ее. Сколько лет прошло, а ничего не забылось. Где теперь та смешливая гимназистка? Из-за нее едва не выгнали из гимназии и, едва не женился в девятнадцать лет.
— Прошу! — сказал Иван Леопольдович, приглашая в комнату, — Аня! Аннушка! У нас гости!
Дроздов снял фуражку, причесался и подошел к окну. Почти летняя жара. Нагретая мостовая подобно жаровне нагревала воздух и, в легком мареве, бравый подполковник увидел ее.
— Андрэ! Я мигом! — бросил Дроздов и выбежал из прихожей, — Это она!
— Позвольте, а обед…
— Иван Леопольдович! — рассмеялся Морозов, — Мой друг уже изволил в кого-то влюбиться! Понимаете, одичал-с да и контузия сказывается!
— Разрешите Вас представить! Моя супруга, Анна Генриховна!
— Андрей? — прошептала женщина и прислонилась к стене, — Боже! С ума можно сойти!
— Что с тобой, моя кошечка? Вы знакомы? — удивился Гросснер, — Мне что-нибудь объяснят в этом доме?
— Иван Леопольдович! Это мой друг детства, о котором я Вам много рассказывала! Мне сказали, что он погиб, а тут вижу живого и здорового! Господа! Обед в гостиной! Прошу! — устало произнесла хозяйка и ушла в свою комнату.
— Кто бы мог подумать! — вздохнул Гросснер, — Анюта такая впечатлительная! Вы уж извините ее!
— Я все понимаю, — согласился Морозов и, в душе, выругал и Колтышева, и Туркула и даже Врангеля, хотя от случайностей никто не застрахован.
Обед оказался вкусным, особенно в это голодное время вкусным, и Андрей отдал должное мастерству хозяйки. Он выпил рюмку водки и покачал головой. Раньше и водка была вкуснее и воздух слаще и… Опять расхандрился, зануда!
— Не расскажете мне, что стало с семьей Ани? — смущаясь, спросил капитан, — А то, знаете ли, как уехал в девятьсот четвертом в Харьков, так больше и не виделись.
— Ничего хорошего, скажу я Вам, милостивый государь…
Выбежав, Александр остановился и помахал рукой гречанке. Надо полагать, она его не заметила и, как показалось, повернула на Большую Морскую. Дроздов тормознул извозчика и потребовал ехать в сторону Херсонесского монастыря. Почему туда он не задумывался, просто сказал и все. Возле караимского кладбища опять мелькнул знакомый силуэт и растворился на фоне сверкавшего купола Владимирского собора. Последние домишки пригорода остались позади и вскоре показались разрушенные временем стены. Его здесь никто не ждал, разве что замшелые камни и святые отцы в черных рясах, ходившие по ним словно стая воронов, а ворон птица умная и стая шакалов в кожанках им не родня.
— Езжай, любезный! — отпустил извозчика Дроздов, — Обратно сам доберусь!
Александр прошел мимо разрушенных городских ворот, остановился и посмотрел на монастырскую гостиницу. Тихо. Прошел мимо монастырской стены к морю и тоскливо посмотрел на каменные ребра былого величия. Склеп. Гниющие останки утраченных святынь и призрачные тени превратились в кучи отбросов. И здесь пролетарии приложили свою мозолистую немытую лапу.
Мраморная крошка хрустела под ногами и, Дроздову казалось, что это толченые кости, выброшенные в бессильной злобе из могил. И все-таки город жил, жил своей неповторимой жизнью, боролся с кем — то невидимым и, побеждая, проигрывал.
Дроздов присел на обломок колонны и закурил, любуясь, как закатное солнце окрасило серые камни алыми мазками. Красиво и страшно, потому как впереди только кровь и дорога, ведущая в небытие. Дожился, бравый подполковник, докатился до ручки, и теперь на привидения потянуло.
— Александрос? — раздался рядом знакомый голос.
Дроздов от неожиданности вздрогнул и осмотрелся по сторонам. Никого. Проклятая немецкая мина! Надо будет показаться врачу, а то совсем плохой стал. Инкубчики, суккубчики! Господа большевички закрыли бордели, даже забыться негде! Оно и понятно, за расстрелами о бабах думать некогда, разве что как о пикантной мишени.
— Александрос! — опять раздался призыв и Дроздов в сердцах сплюнул.
— Не в хлеву находишься, сын мой! — прошелестел другой голос, скрипучий и до безобразия нудный.
Опять никого! Да что же это такое! Бедный Арвидас. Он наверное спятил подобным образом. Там тоже была женщина и тоже гречанка.
— Александрос! Не уходи! — взмолилась невидимая Гикия, — Я скоро…
Только этого не хватало! Похоже, собор открыт и все тихо. Никто и не узнает, что «красный» командир грехи замаливал, думал о душе, а не о мировой революции. Незаметно стемнело, и собор пропал, словно его и не было. Пропал не только собор, но и сам Севастополь стал призраком, легкой дымкой в ночи, кошмарным сном уставшего разума. А Херсонес? Сон стал призрачной явью, призрачной и неповторимой реальностью.
Александр остановился возле дома, обнесенного прочной стеной, постучал в ворота, требовательно постучал, как положено лохаргу, а не последнему метеку.
— Остановись, сын мой! — настойчиво потребовал кто-то, — Демоница смущает твою душу! Вот так ты воздаешь тому, кто лишь о спасении души радеет! Опомнись, нечестивец! Это тебе говорит епископ Иоанн! Не уподобляйся тем, кто безумством ввергнул душу в тенета греха и не внял промыслу божьему!
Дроздов еще раз ударил в ворота, и настырный голос исчез, растворился в пении цикад и недовольном рычании цепных псов за стеной. Ворота открыл мускулистый человек в набедренной повязке, поклонился и, знаком, приказал следовать за собой. Дроздов, удивляясь себе самому, принимал все как должное и прошел в дом.
Четыре юных рабыни встретили дорогого гостя и провели в комнату для омовений. Это было неповторимое блаженство, и Александр чуть не заснул. Не заснул? А может пора проснуться? Просыпаться вновь не хотелось. Нет в Совдепии такой божественности, и не будет уже никогда.
Александра одели в мягкую тогу, украсили голову венком и провели в роскошный атрий, где на ложе загадочно улыбалась Гикия, неповторимая, словно волшебный сон. Они были не одни. Общество разделял чернобородый мужчина, который лакомился оливками и слушал грустную мелодию флейты.
— Мудрый лохарг, раздели наш симпосий нешумный,
И расскажи, где ходил и что видел, в надежде,
Видеть меня, покорившую сердце героя,
— приветствовала Гикия дорогого гостя, протягивая к нему кратер с искрящимся напитком, — Невзгоды пусть убегут, и останется вечность,
Скрасить которую, нам не дано, потому что,
Каждый желает богам быть подобным и сверху,
Падает в Тартар, в объятья Коцита за дерзость!
— Даже так? — смутился Дроздов, но глоток чудесного зелья вернул, утраченный было, кураж, — Меня вызывают на дузль? И кто Ваш защитник, сударыня?
— Ты успокойся, мой друг, и послушай, не так ли?
Все из-за женщин деремся и войны, беды несут,
И становятся прахом народы, лишь по желанию,
Томных красавиц с сердцем, холодного гада,
