– Так-так, – Мнишек, как бы размышляя вслух, заложил большие пальцы рук за широкий пояс жупана и, стоя посреди кабинета, в упор глядел на гостя. – Значит, партия царевича в Москве сильна… И есть тому доказательства… Чего же хочет от меня канцлер литовский? Помощи в этом деле? Как там у Аристотеля: «Если человек поднимается высоко, о его низком происхождении впору забыть?» Верно, пан Ян?

– Проницательность вашей милости известна всей Речи Посполитой, – начал было Гридич, не ожидавший, что воевода так прямо будет говорить о своих сомнениях. – Истинно так, пан канцлер уповает на то, что пан воевода посодействует Вишневецким и примет под свою опеку московского царевича, ибо сам он, увы, стеснен в действиях…

– Еще бы, – хрипло рассмеялся пан Юрий, – подписать мир с москалями на двадцать лет и самому же его порушить! Пан канцлер литовский связан своей присягой по рукам и ногам. Проще ему отдать царевича надежному покровителю. Передай его милости, что я дам ему ответ, как только переговорю с паном зятем. И пусть бояре напишут или пришлют ко мне лично – я должен иметь неоспоримые гарантии того, что этого чернеца признают в Москве.

Как только Гридич, низко поклонившись хозяину и поблагодарив за гостеприимство, удалился, Мнишек, еще раз перечитав письмо Сапеги, бросил его в пылающий камин. Посланец литовского канцлера не ошибся: пан воевода лукавил. Вот уже больше года прошло с того времени, как Мнишек выдал любимую дочь свою Урсулу за богатого князя Константина Вишневецкого, и с тех пор пан зять уже несколько раз писал ему о том, что у кузена его Адама живет пришелец из Москвы, которого считают никем иным, как сыном тирана Ивана Васильевича Дмитрием. Не до спасенного царевича было тогда пану Юрию: если отпускал его телесный недуг, то угнетали заботы управления и тревожили королевские посланцы, неизменно вручавшие ему требования Сигизмунда заплатить аренду с управляемых земель. После таких визитов обитатели замка, боявшиеся как огня хозяина, в страхе прятались по углам, опасаясь попадаться в минуты гнева ему на глаза, и только верная супруга, не без внутреннего, однако же, содрогания, входила к нему и порой на коленях умоляла поберечь здоровье и принять доктора Петрици с его настойками и порошками. Однако же со временем слухи о царевиче все ширились, и вот уже частенько в беседах своих шляхта рассказывала анекдоты о том, как подобно фениксам арабским царевич с востока возродился из праха и пепла.

Осенью того года, с которого мы начали свое повествование, сандомирский воевода ездил в Краков к его величеству, дабы лично униженно просить отсрочить долги его. И в самой столице польской говорили уже о чудаке-князе Адаме Вишневецком, приютившем у себя не то настоящего царевича, не то монаха-самозванца. Среди многих чинов, что наводняли королевский замок, встретил пан Юрий давнего своего собрата по оружию – писаря литовского пана Элиаша Пелгжимовского, коего не без задней мысли пригласил в свой дом вспомнить былое и скоротать осеннее ненастье, наслаждаясь трапезой за кубком вина. Двадцать лет тому назад ходили они под стены Пскова под знаменами короля Стефана Батория и теперь не без приятности говорили о прошедшей молодости. С тех пор Пелгжимовский сделал карьеру при канцлере литовском Сапеге и сопровождал его три года тому назад в Москву, на заключение мира с новым царем Борисом. Уступая, однако же, в общественном положении и знатности сандомирскому воеводе и будучи намного младше его, пан Элиаш с некоторым оттенком раболепия принял приглашение Мнишка, и из кожи вон лез, чтобы своими остроумными рассказами развеять его печали.

– Слышал я, дражайший мой пан писарь, что снискал ты всеобщую любовь этой своей московской миссией, о талантах твоих наслышаны и за пределами нашего отечества, – собственноручно наливая гостю, начал воевода издалека.

– Рад был я всеми силами своими служить милой отчизне, пан мой добродей[4], но это посольство к москалям сродни было плаванию в Новый Свет! – патетически воскликнул пан Элиаш, тряся куцей бородой. – Каких только напастей не натерпелись мы за эти полгода! Скажу я вам – поболее, чем под Псковом с покойным королем Стефаном!

– А славно мы тогда усмирили московского тирана! – произнес Мнишек, надменно усмехаясь. – Баторий истребил у Ивана Васильевича не меньше ста тысяч подданных!

– Может, и усмирили мы тирана, да не изменили скифские души москалей! – на бледных щеках пана писаря заиграл горячий румянец. – Бесполезно с ними толковать о правах и свободе, ненавидят они нашу шляхту, да и всю Речь Посполитую. После смерти прежнего тирана своего выбрали тиранию еще хуже: Иван Васильевич был природным государем от Рюрикова корня, а этот нынешний их Годун татарской крови, но также не знает пощады к соперникам, а у него уж их предостаточно!

– Эх, преславное Российское царство! – скептически покачал головой пан Юрий, последние слова произнеся по-русски. – В кои-то веки получили москали возможность выбирать себе государей, но, как видно, не хотят навсегда мириться с нами, не желают наших привилегий и вольностей. Любо им их тяжелое ярмо! Помянешь мое слово, ваша милость, наша бедная Речь Посполитая еще от них наплачется! А могли бы стать с нами воедино, одним славянским народом, одной христианской верой, одной братской плотью. Кто же поймет Россию? Разве что дьявол!

Пан писарь литовский, отерев с лица стекавший с жаркого жир вышитой салфеткой, скептически махнул рукой:

– Нужны мы москалям, как телеге пятое колесо… Годун этот плетет против нас козни, поговаривают, что хочет выдать дочь свою за австрийского эрцгерцога Максимилиана и разделить с ним нашу Речь Посполитую. На шведский же трон прочит бастарда Эрика Шведского, которого мы видели в Москве, будто его холопа. Если, чего не дай Бог, удастся ему что-либо из этого, черные дни наступят для нашей вольности.

– Так значит, московский татарин хочет уничтожить нас и не соблюдает мир? Стало быть, никого нет в Москве, кто бы смог помешать тирану? – взяв с серебряной тарелки марципан, осторожно спросил Мнишек. – Слышал я о некоем чернеце, что пришел в наши пределы и называется сыном Ивана Васильевича…

Пан Пелгжимовский на мгновение даже выпустил из рук кусок сладкого сыра, которым закусывал вино, ибо не ожидал подобного вопроса. Тайна эта, однако, была для него бесполезна, и он все же решил удовлетворить воеводское любопытство, рассчитывая на будущую благосклонность высокопоставленного вельможи.

– Я вашей милости скажу больше: когда справляли мы посольство в Москве с вельможным паном канцлером, составился против Годуна заговор из знатных бояр, был среди них Никитич, москали зовут его Романов. Приходится он по жене племянником Ивану Васильевичу. На выборах прочили его в новые цари, ибо трон он мог взять и по наследственному праву. Годун этого не забыл, постриг его вместе с женой в монахи и отправил куда-то на север в отдаленный монастырь.

Пан воевода напряженно вслушивался в слова собеседника, по-стариковски приложив ладонь к правому уху.

– Так вот, когда состоялась таковая расправа, – продолжал пан писарь, понизив голос, – стали по Москве кружить слухи, что сын царя Ивана Дмитрий жив. Москали крепко охраняли посольский двор: огородили его частоколом, а стража днем и ночью несла службу. Однако и к нам подбрасывали письма с таким известием. А однажды, ваша милость, зашел к нам в избу пристав наш под видом того, что пан канцлер жаловался на чрезвычайную тесноту и плохой воздух, что, к слову сказать, было совершенной правдой. Вельможный Сапега принял его, а тот вдруг стал говорить, чтобы ночью стояли посольские люди у такого-то места под забором и ждали того, что верные люди тайно приведут туда царевича Дмитрия, и якобы этот Дмитрий просит укрыть его у нас, а затем незаметно вывезти за границу.

Пан Элиаш и сам, казалось, был взволнован воспоминаниями о суровых московских приключениях. Нервно облизнув губы, он уже полушепотом продолжал: