– Разумеется, пан канцлер прежде подумал, что это какая-то провокация, потому как москали не хотели заключать с нами вечного мира, а чтобы оправдать себя, пытались подловить на измене. Отправил же пристава с тем, что, как ему известно, Дмитрий вот уже десять лет как мертв. Помню, как благодетель мой после сказал нам: «Панове, сейчас не резон нам мешаться в это дело. Дмитрия Московского уже давно нет на свете, а ежели захотят москали, пришлют и к нам в Польшу любого ему на замену».

Пан Юрий задумчиво разглаживал пальцами седую бороду. Много, ох, много повидал он в политике на своем веку и был весьма осторожен, но эта история с московским лжецаревичем начала необъяснимо увлекать его. В любом случае, после слов пана писаря литовского ему начало казаться, что стоило бы переговорить с паном зятем на этот счет.

– Верно говорит ваша милость, – произнес он, положив в рот кусок пирога, начиненного засахаренными лепестками роз, и запив его вином, – тиранство их нового царя Бориса обременительно для москалей и опасно для нас. Следует из этого, что надобно нам объединяться против Годунова с теми добродетельными вельможами московскими, кто желает перемен в своем отечестве. Читал я стихи твои, дорогой мой пан Элиаш, какие написал ты по возвращении домой, и скажу без утайки, что и наш Кохановский не мог бы сказать точнее:

Пан воевода, благодушно улыбаясь, глядел на гостя, ожидая очередной откровенности на похвалу. Пан Элиаш действительно был впечатлен памятью немолодого уже вельможи и, картинно склонив голову в знак признательности, подтвердил:

– И рад бы я был, вельможный добродей, взять хоть одно из этих слов обратно, да, по совести сказать, мне до этого не дожить. Москва, что твой необъезженный конь, – требует умелого седока и немалых усилий. Имеют они, как известно, все сокровища мира, особенно после того, как присоединили татар: из одного конца царства в другой надобно ехать год и столько же обратно, а там, где шумели у язычников дикие леса, теперь у москалей пашни. Пользуются же они этим изобилием как сущие младенцы. Помню, какую еду присылали они нам на посольский двор с царского стола и ели с нами сами. Несут, бывало, несколько их служителей к нам на плечах огромного осетра или белугу, каких нигде не приходилось нам видать, а начнешь пробовать – все пресное, без соли и приправ, да еще и политое маслом. Да к тому же ни ложек, ни тарелок, ни ножей – все приходилось от куска щипать руками. Принесли как-то зайцев, запеченных в тесте, да с куском непорезанного имбиря, только этим имбирем и можно было заесть почти сырое мясо с кровью. Вельможный канцлер тогда изволил заметить москалям, что зайцы будто живые и как бы не пришлось их нам ловить под столом.

Пан воевода хрипло рассмеялся:

– Так что же на это москали? Уразумели остроумие его милости Сапеги?

– Куда там, – махнул рукой пан Элиаш. – Сами не моргнув глазом ели да нахваливали, как изобильна земля их, а у вас-де в Литве такого нет, так вкусите же от щедрот царских. Помещения же выделили нам столь худые и тесные, да к тому же полные мышей, что вскоре началась среди нас какая-то зараза, словом, не хватало нам только от москалей «кота в мешке». Но справедливости ради надо сказать, – подчеркнуто значительно продолжал он, – что золото их манит не только лифляндских немцев, но и немало нашей шляхты, что еще при короле Стефане перешла к ним на службу. Видал я там во дворцовой страже давнего моего знакомца пана Закревского, хотел было заговорить с ним, да вовремя москаль меня толкнул: запрещено там нашим беседовать с приезжими соотечественниками.

Этот разговор с литовским писарем вспоминал сандомирский воевода после визита Гридича, справедливо полагая, что пан Элиаш передал их разговор канцлеру Сапеге, а тот решил в свою очередь, не откладывая дела в долгий ящик, открыть карты предполагаемому союзнику. В эту ночь пану Юрию долго не удавалось заснуть, а назавтра, встав около полудня в прекрасном расположении духа и решительном настроении, он отослал гонца к зятю, князю Константину Вишневецкому, с приглашением прибыть к нему в замок вместе с московским гостем.

Пани Ядвига вышивала бархатный плащ для младшего сына и одновременно разговаривала с главным придворным кухмистром, паном Валентином Дембинским, которого неизменно приглашала раз в день, дабы отдать приказания касательно последующей трапезы. Богатство и изысканность стола были одним из атрибутов престижа в сознании знатных семейств, и за разнообразием блюд хозяйке нужно было следить не менее бдительно, чем за драгоценностями и нарядами. Рождественский пост закончился, и теперь настала пора баловать близких всевозможными изысками, а пани воеводина имела на этот случай не одну поварскую книгу, куда с интересом заглядывала и даже пробовала усовершенствовать диковинные заграничные блюда польскими приправами и соусами.

– Во Франции теперь, говорят, модно рагу, слыхал ли ты, пан Валек, о таком ястве? – спрашивала она слугу, смущенно переминавшегося с ноги на ногу перед хозяйкой, который, разумеется, и слыхом не слыхивал о подобном чуде.

Далее последовали долгие объяснения, как мелко нарезать мясо, рыбу и овощи, зажарить их под шафраном, и подать все со старой доброй гречневой кашей и салом.

– И не забудь про марципаны, их так любят дети, а для пана воеводы миндальный паштет и пироги с телячьими почками…

Пани Ядвига, казалось, думала обо всех, кроме самой себя и старалась угодить всем членам своего многочисленного семейства.

По крайней мере, внешне вняв всем данным наставлениям и будучи отпущенным восвояси, пан Валек направился к выходу и к ужасу своему столкнулся в дверях с самим хозяином, соизволившим заглянуть в покои жены. Воевода был в этот день неожиданно благодушен и весел, однако не преминул с порога пригрозить кухмистру:

– Еще раз посмеешь подать жесткое мясо – тебе несдобровать. Следовало бы давно ото всех вас избавиться и взять поваров-французов, вот только пани воеводина сразу начнет просить за таких болванов, а я по доброте сердечной не смогу ей отказать.

С этими словами он подошел к супруге и, наклонившись настолько, насколько позволяла тучность, поцеловал ее маленькую руку.

– И солнце светит для нас ярче, когда муж мой навещает меня, – пани Ядвига отложила рукоделие и, нежно улыбаясь, смотрела в его обычно грозные глаза, сверкавшие сегодня каким-то таинственным блеском.

Досконально изучив характер своего благоверного, она научилась пользоваться его редким добродушным настроением и всегда не без успеха в такие минуты просила о ком-то или о чем-то, и, как правило, всегда это получала. Теперь она увлекла супруга к огромной дубовой кровати под балдахином, стоявшей в глубине покоев, лаская и всячески голубя, и спустя некоторое время, удовлетворив все его пожелания, лежа рядом с ним, нежно перебирая уже порядком поседевшие и поредевшие вьющиеся волосы пана, полушепотом заговорила о том, как хорошо бы было видеть вскоре у них в замке дочь Урсулу и зятя князя Константина.

– Уже год прошел со дня их свадьбы, кохане[5], а дочь все не пишет и о намеке на внука, все ли там благополучно у них в Заложцах? Не позвать ли их к нам ненадолго?

– Ты все не можешь отпустить дочерей от своей юбки, – недовольно поморщился пан Юрий. – Лучше позаботься о том, как нам вскоре принять две сотни гостей, которых привезет к нам князь Константин.

Пани Ядвига с изумлением приподнялась на постели и воскликнула:

– Что я слышу, дорогой мой супруг! Да неужто к нам едет молдавский господарь со всем своим двором?

– Бери выше, пани воеводина, – сам московский царевич Дмитрий со своими спутниками направляется к его королевскому величеству в Краков и остановится на некоторое время в доме нашем.