Молчаливо внимала словам воеводины старшая дочь панна Марина, красивое юное создание, лицом и фигурой очень напоминавшая мать. Одетая подобно родительнице в серое платье, с перекинутой через плечо роскошной черной косой, переплетенной нитками жемчуга, девушка казалась чрезвычайно серьезной и деловитой, но в глазах ее видна была скука: казалось, душеспасительные беседы ее утомили и ей хотелось скорее заняться чем-то более увлекательным. Панна Ефросина, или, как звали ее домашние, Фрозя, бойкий и разговорчивый ребенок, увлеченная ролью госпожи, важно ходила среди работавшей прислуги и выговаривала комнатным девушкам, рассудительно указывая им на их оплошности.
В подобных хлопотах прошла первая половина совсем не зимнего, а скорее осеннего, теплого, но пасмурного дня, и все только ожидали приказания пани Ядвиги, дабы разойтись и подкрепиться полуденной трапезой. Хозяйка с двумя паннами спустились на замковый двор с намерением взглянуть на работу и отпустить слуг, когда все взоры устремились наверх, к опоясывающей двор замковой галерее, куда со стороны мужской половины широко распахнулась окованная железом и медью тяжелая дверь, через которую два юноши-прислужника вынесли высокое кресло, обитое светлой тисненой кожей. Вслед за ними показалась громоздкая фигура хозяина, облаченная в длинный темный меховой халат. «Пан воевода, пан воевода», – с почтением и страхом зашептали присутствовавшие, и казалось, что они нисколько не в восторге от его появления. Остановившись у края балюстрады и сложив унизанные перстнями ладони на огромном животе, пожилой толстяк некоторое время наблюдал за происходящим, жадно и глубоко вдыхая влажный воздух, а затем тяжело опустился в кресло, казалось, даже издав при этом тихий стон. С противоположной стороны галереи к супругу уже спешила пани Ядвига, взволнованно всплескивая на ходу руками и словно заведенная восклицая «О, Езус, Мария!»
– Юрек, благодарение Богу, ты встал! Как же я молилась, чтобы эта хворь оставила тебя. И вот Господь нас услышал! Дай Бог, к Рождеству будешь и вовсе здоров! – Она порывисто обняла его и ласково опустила голову ему на плечо.
Пан воевода Мнишек, казалось, не разделял радости и оптимизма жены, о чем свидетельствовало хмурое и насупленное лицо, он гневно взглянул на нее и сквозь зубы произнес:
– Ты так полагаешь, любезная жена? Дай то Бог, чтобы к Рождеству этот пройдоха-лекарь не свел меня в могилу своими снадобьями!
– Ах, Юрек, ты несправедлив к доктору Петрици! – вновь всплеснув руками, воскликнула пани Ядвига. – Ведь тот прежний врач наш, немец, все твердил, что надежды нет и твоя подагра неизлечима, а теперь видишь, как все пошло на поправку, и ты, мой рыцарь, защитишь нас от всех невзгод.
Воевода отмахнулся от жены, нимало не отвечая на ласки, только еще более раздражаясь ее с ним несогласием:
– На поправку? Это ты так называешь? Да стоит мне пошевелить ногой, как будто дьявол рвет ее на части и жжет адским огнем! Хуже моего недуга только этот шведский болван Сигизмунд с его угрозами! Подумать только: не я ли преданно служил ему, не я ли помог взойти на трон Речи Посполитой, не я ли защитил от нападок канцлера Замойского? Да если бы не моя верность, давно бы эта неблагодарная бездарь лишилась короны и отправилась скитаться по Европе, как его злополучный кузен Густав! И что теперь, после всех моих кровавых трудов, чем он мне ответил? Требует уплаты долга, не желает ждать, угрожает конфискацией! И это мне, сенатору и воеводе! – И без того багровое лицо Мнишка покрылось лиловыми пятнами, казалось, он сейчас задохнется от собственного гнева или его хватит удар.
– Продолжайте в том же духе, ясновельможный пан, и у вас лопнут сосуды. Вот тогда я действительно ничем не смогу вам помочь, – раздался за спиной воеводы тихий, но уверенный голос. Со двора наверх незаметно поднялся высокий худощавый человек в темном одеянии, с длинной развевающейся седой бородой. Доктор Себастиан Петрик, сменивший по царившей тогда среди польских ученых моде фамилию свою на звучавшую по-итальянски «Петрици», профессор медицины Краковского университета, несколько месяцев назад занял место придворного врача Мнишка и уже завоевал себе авторитет среди членов его семейства, разве что сам воевода, человек капризный и взбалмошный, часто не слушал рекомендаций, однако же вынужден был в душе признать его высокое мастерство, хоть на словах ругал эскулапа на чем свет стоит, не желая расписаться в своей неправоте.
– Пан воевода изволит помнить, – продолжал Петрици, – как я советовал пану отказаться на время от мяса и вина и питаться только хлебом, кашей и молоком, но пан слушать не изволил и вот результат – атака подагры и почти месяц в постели.
– Если бы я много лет не знал тебя, пан Себастьян, – уже довольно миролюбиво попытался пошутить Мнишек, – то подумал бы, что мои враги подкупили тебя извести меня голодом. – Но тебе грех на меня жаловаться, старый плут, – продолжал воевода, – кто еще платил бы лекарю целое состояние, как это делаю я? Да еще я в придачу дал денег на напечатание твоих книг, хоть ректор ваш и должен в таких случаях нести расходы, но уж не больно он тебя жалует, видно, чувствует, что хочешь занять его место. Держись меня, пан Себастьян, и как знать, может статься, и выпьем вскоре за здоровье нового ректора Краковской Академии, ведь ты же разрешишь мне бокал мальвазии по такому поводу? – заключил он, лукаво сверкнув глазами в сторону Петрици.
– Лучше пусть ясновельможный пан велит меня высечь, чем я отступлюсь от своих предписаний, – строго заметил доктор. – Ведь все мы желаем, дабы Господь как можно дольше хранил вашу милость в добром здравии, – добавил он с поклоном.
– Ну хорошо, давай свой кардиал, эта настойка возвращает меня к жизни, – дружески тронув доктора за руку проговорил Мнишек. – Идите же ко мне, олухи! – грозно крикнул он пахоликам, которые тотчас выскочили из покоев и, поддерживая воеводу, помогли ему подняться. – Будь же здорова, моя пани, – грузно повернувшись, холодно бросил он на прощание супруге, отправляясь в свои комнаты.
Марина и Фрозя издали наблюдали за происходящим, приветствуя положенным для этого случая поклоном появление родителя, но отец в тот день не изволил удостоить их вниманием. Собственно, это было делом привычным: пан воевода мало общался с дочерьми и никогда не показывал им ласки и нежности, ограничиваясь принятыми приличиями, а панна Марина без преувеличения могла сказать, что плохо его знала. Ей, однако же, в полной мере передавалось матушкино чувство к нему: любовь, смешанная с чувством долга и страха. Воеводянка одновременно любила и боялась своего вельможного родителя, в ее глазах он был непоколебимым мощным колоссом, перед грозной волей которого склонялись окружающие, но порой девушка так явственно ощущала холод и строгость, исходившие от пана воеводы, что они заставляли содрогнуться. Она хорошо помнила, как несколько лет тому назад батюшка заставил старшего брата Яна жениться на ужасной морщинистой старухе – богатой венгерской графине Другет. Помнила, как Янек на коленях умолял его переменить решение и как пан воевода пригрозил в ответ лишить имени и наследства. «Как смеешь ты забывать о своем долге перед семьей, перед отцом?!» – громогласно вопрошал тогда пан воевода, уповая при этом на то, что будущая невестка заплатит его собственные долги и станет послушным орудием в его планах. Ян, слабый характером и мягкий душой, в конце концов, покорился, но свадьба стала для него началом конца – за три года он угас и умер прошлым летом, а батюшка теперь большими пожертвованиями церкви пытался заглушить боль утраты, из гордости не желая признавать вины своей.
Сейчас Марине было уже семнадцать лет, и все чаще вокруг нее говорили о замужестве, перспектива которого и радовала, и пугала. Все милое и знакомое в родительском доме понемногу становилось обыденным и скучным, хотелось свободы и положения хозяйки, и только одно это делало для нее всех молодых людей ее круга интересными и привлекательными. Но кого выберут ей батюшка и матушка? Спрашивать она не смела, однако трепетно прислушивалась к разговорам, которые вели родители в не столь частые свои встречи с детьми, но до сего времени воеводянка не получила и намека на ответ. И вот теперь, перед Рождеством, панне Марине хотелось в горы, где в темных еловых чащобах, как шепталась между собою прислуга из русинов, жили их кудесники-мольфары: предсказатели будущего, целители и укротители стихий. Уже несколько дней кряду, услышав сбивчивый рассказ «покоювки» – комнатной девушки Ярки о всемогущем карпатском мольфаре Радомире, юная воеводянка желала навестить колдуна, однако думала над тем, как бы измыслить предлог для отлучки. Как и все польские шляхтянки ее времени, панна Марина была прекрасной наездницей, нередко совершала она прогулки верхом по окрестностям на своей гнедой гуцульской лошади Звездочке и любила стрелять на скаку из лука. Вот и одним утром за несколько дней до Рождества направилась она за стены замка верхом, взяв с собой в проводницы рыжую Ярку и двух казаков, собираясь вернуться до наступления темноты и объясниться тем, что заплутала.
