– Сынку коханы[6], – тяжело вздохнула пани Ядвига, – ни дня не забываю я молиться Господу и Пресвятой Деве, чтобы милости его величества вернулись пану воеводе. Но дивно мне думать, что вернутся они через москалей. Но кто знает, неисповедимы пути Господни, – задумчиво добавила она и взмахом платка приказала всем расходиться.

Словом, первое мимолетное знакомство панны Марины с московским царевичем вызвало у нее ровно те чувства, которые вызывает обыденный предмет, вдруг попавшийся под руку. Матушка, как видно, презирала его, так что воеводянка никак не думала, что гость задержится здесь надолго и как появился, так и исчезнет во влажном зимнем тумане вместе с паном зятем князем Константином. И тогда уже приедет к ней князь Збаражский, а там будет видно, когда батюшке угодно будет устроить помолвку. «Последний год доживаю я в нашем замке, – думала про себя девушка, – что мне от этих батюшкиных гостей, скоро стану сама решать, кого позвать, а кому отказать». В польском обществе того времени в целом с недоверием и боязнью воспринимали восточных соседей и панна Марина вовсе не горела желанием узнать поближе этих московских пришельцев, находясь под впечатлением от резких слов пани воеводины.

Между тем пан воевода препоручил московских гостей своему маршалку пану Загурскому, сам же пригласил князя Константина в кабинет в башню, где не так давно принимал Гридича. Про себя старик отметил, что московский Дмитрий расторопен и услужлив, а судя по почтительным глубоким поклонам в сторону предполагаемого нового покровителя на многое готов, чтобы достичь трона. «Ну и хитер же и смел, лайдак![7] – подумал про себя пан Юрий, – пойдет в огонь и в воду за московскую корону. У панов московских есть голова на плечах, видно, нелегко было сыскать такого. А раз так, добрая для нас настала погода попытать счастья».

– Ну и задачу ты мне задал, вельможный пан зять! – озабоченно промолвил вслух Мнишек, поправляя массивную золотую цепь с медальоном, висевшую у него на груди. – Трудно, ох трудно будет дать делу ход, а если даже и перетянем шведа Сигизмунда на нашу сторону, все в конце концов будет зависеть от москалей, примут они этого Дмитрашку?

– Пан отец, уж я-то вас уверяю, два года этот человек жил у брата моего Адама и столько людей из Москвы перешло к нему и все твердят одно – первейшие бояре ждут его на царство как истинного сына царя Ивана, – вкрадчиво заговорил Вишневецкий, приложив правую ладонь к сердцу. – Проводить бы его до Москвы, да мы одни не справимся, а без вашего мудрого совета не стоит и начинать.

– Ну полно льстить, Костек, – отмахнулся Мнишек, – и без того не сомневаюсь, что ты предан нашей семье и, не взвесив все хорошенько, не стал бы меня тревожить. Тут нужно поразмыслить о том, как сделать так, чтобы его признали прежде здесь у нас, в Речи Посполитой.

Пан Юрий задумчиво всматривался в пылающий в камине огонь, зябко протянув к пламени опухшие от подагры ноги. Давно забытое чувство азарта вновь пробуждалось в нем, и он даже мысленно не искал теперь разумного оправдания своему желанию как в молодые годы мчаться во весь опор во главе крылатых гусар, рубить противника, с триумфом под славословия поэтов вступать в побежденные города. Последние годы воевода сильно хворал, и даже столь любимая им прежде охота становилась удовольствием редко доступным. А теперь… Теперь князь Константин почти умоляет его о содействии делу, благоприятный исход которого сулит вечную славу роду Мнишек, славу, о которой и многие монархи могут только мечтать. Скоро и московские бояре пришлют своих посланцев, и те на коленях станут просить его избавить их от тирана Годунова и дать законного, справедливого царя. Как можно упустить такое и позволить проклятым годам взять над собою верх?!

– К черту все эти декокты и тинктуры! – вслух гневно произнес пан Юрий. – Придется браться за дело, как тут откажешь зятю. Но знай, вельможный князь, – прибавил воевода, внушительно подняв вверх указательный палец, – теперь без консультаций со мной ни шагу – ведь ходим по острию ножа, а враги наши только и ждут промаха.

– Упаси Бог, пан отец, – поспешил ответствовать Вишневецкий, – мы все только и полагаемся на ваши решения.

В другом крыле замка тем временем также не гас тусклый свет в двух окнах обширного покоя, отведенного хозяином для царевича. Высокий гость воеводы с двумя ближними спутниками сидели, поджав ноги, на толстом персидском ковре, покрывавшем каменный пол перед огромной резной дубовой кроватью. Самозванец, нимало не смущаясь своих собеседников, которые не сняли, несмотря на жарко натопленную печь, свои русские кафтаны, оставался перед ними в одной рубашке, с удовольствием наблюдая, как они внимательно рассматривали осыпанный драгоценностями золотой крест, сверкавший поверх расстегнутого ворота.

– Глядите же, други мои, каков подарок крестного отца моего, боярина Мстиславского! – сжимая в крепком кулаке драгоценность, хвастливо говорил он, торжествующе обводя их глазами. – Только показал я его князю Адаму в Брагине, тот сразу поверил словам моим и велел звать царевичем московским! Это потом уже стали доходить до него грамоты из Москвы от верных бояр, а поначалу-то трудно было, чтобы литва и ляхи меня признали! Как мыслишь, отец Григорий, отчего здешний пан больно хмур да зол!

Во внешности отца Григория, к которому обращался самозванец, ничто не выдавало особу духовного звания. Это был здоровый, сильный и высокий детина лет тридцати пяти, с обветренным широким лицом, покрытым следами перенесенной некогда оспы, с резкими движениями, грубым низким голосом, одетый в довольно потертый русский кафтан, скорее напоминавший телохранителя царевича, нежели духовного наставника. Чувствовалось, однако, что он играет при самозванце и роль наперсника, и тот без обиняков поверяет ему свои дела. Читатель уже, вероятно, догадался, что это был не кто иной, как бывший монах кремлевского Чудова монастыря Григорий (а в миру Юрий) Отрепьев, расстригшийся ввиду неприязни своей к духовной стезе и примкнувший к созданному в Москве неприятелями Годунова самозванцу. Уйдя в Речь Посполитую, нашел он его у князя Адама Вишневецкого, остался при нем, а теперь последовал и в замок воеводы Мнишка.

– Сам черт не разберет этих ляхов, государь, – ответствовал отец Григорий, пожав плечами. – Все прикидываются, да ходят вокруг да около! Другое дело с князем Адамом да князем Константином: хоть и чуток, да русская у них душа, обещались в беде не бросить, и не оставили.

– Все-то ты ругаешь ляхов, отец Григорий! – самозванец, запрокинув голову и опершись затылком о кровать, недовольно смотрел на Отрепьева. – Сам посуди, как моему делу можно было пособить без ляхов? Который год ты уже со мной, а дел государственных не разумеешь. У князей кто я был? Хоть и жили мы за их счет и признали они меня царевичем, да дальше-то что?

– А дальше, государь, уходили бы мы к донским или запорожским казакам, подняли бы вольницу и пошли бы на Москву, на упыря безродного Бориску! – Отрепьев сжал кулак и грозно потряс им в воздухе.

– Не серчай, государь, только тут мы время просидим задаром, – вмешался в разговор до сих пор молчавший второй спутник царевича. Звали его Осип Дубенский-Хрипунов, и был он московским дворянином, вместе с братом Кириллом, бежавшим из русской столицы от гнева недругов. Сухощавый, с пышной шевелюрой и длинной бородой, выглядел он старше самозванца, хоть и был одних с ним лет. – Сказывал прежде князь Константин, что поедем мы прямиком к королю Жигимонту, а тут вдруг сказал сегодня, остановимся-де у этого воеводы, пока с королем все утрясется. А ну как, государь, Боже упаси, покумекают тут ляхи да и отправят нас всех к Бориске на расправу, у короля-то с Бориской мир вон на сколько лет вперед подписан!

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.