Андрей посмотрел на отца и увидел, как тот медленно встает из-за стола, а по его щекам текут слезы.

– Вы что, совсем охренели? – тихо сказал он и вдруг стукнул кулаком по столу. – У меня сын погиб, а вы тут… Вон пошли, оба!

Хотя Философ был человеком не первой молодости, мозги у него работали знатно. Да и отваги было не занимать. Идея про бомбу сразу засела у него в голове. Марк с детства был смелым парнем и мечтал о подвигах. Горячее сердце, четкий ум, прекрасные идеалы – со школы он зачитывался приключенческими историями и хотел походить на их героев: в начале 1990-х родители торговали книгами в подземном переходе, и проблем с нехваткой литературы у него не было.

Пожалуй, именно благодаря этим книгам ему так нравилось то бурное десятилетие. Пока все вокруг пугались введенных в Москву танков, сводок новостей с окраин только развалившегося СССР и бандитских разборок во дворах, Марк за этим пейзажем увлеченно наблюдал. Он был рад, что стал свидетелем исторических событий, его завораживала эта бушующая энергия вокруг. Единственное, о чем он жалел, – что сам не может в полную силу поучаствовать во всем этом: родители были слишком строгими. «И, в общем, они правильно делали», – много раз потом думал Марк, который все же очень любил жизнь; мечты о подвигах заканчивались ровно там, где появлялась реальная угроза – умирать от шальной пули он не собирался.

Он часто вспоминал родителей после их смерти – они умерли рано, когда Марк только закончил университет. Отец заставил выбрать профессию инженера радиосвязи, хотя он мечтал о чем-то более творческом или, на худой конец, с гуманитарным уклоном. Но родители – классические технари – настояли на своем: отец был уверен, что строгие науки куда лучше дисциплинируют мозг, чем что бы то ни было. С работой первые годы после выпуска было туго, но деньги мало волновали его. Когда родители погибли в автомобильной аварии, у Марка словно сорвало резьбу, и он увлекся саморазрушением: все, что не убивало, привлекало его.

Посещая вечеринки и андеграундные слеты молодежи, он влился в тусовку непризнанных, но талантливых художников, писателей, режиссеров и заразился от них яростью и протестом. В этот момент он ощутил недостаток в образовании и потому пошел на философский факультет РГГУ (вечернее отделение), куда без труда поступил – с его усидчивостью, феноменальной памятью и ловким умом это было сделать несложно.

В конце «нулевых» он стал ходить на протестные акции, помогать художникам устраивать перформансы – самоподжог у Лубянки, нарисованный фаллос у московской мэрии, свастика у храма – все это было сделано с его участием. Слава о нем разлетелась по Москве, и его стали приглашать в полицию на беседы, а также на лекции в популярные галереи, где тусовалась молодежь. Как он не сошел с ума за те несколько лет, не очень понятно: он совмещал учебу, работу в дряхлом НИИ, художественные акции и веселые попойки с друзьями. У него было так много энергии, что ему было достаточно поспать всего два-три часа в сутки, словно солдату на войне, чтобы снова идти в бой – с однообразной жизнью, буржуазностью общества, консервативностью политиков.

Он даже успел пережить настоящую любовную драму, которая обернулась для него пятнадцатью сутками в тюрьме. На заре своей славы среди художников он познакомился с акционисткой Гелой, – темная копна волос, темные глаза и узкая талия. Они сразу выделили друг друга из толпы – его вихрастая прическа и суровость, за которой проглядывала доброта, привлекли ее. Роман закрутился сразу, но закончился через восемь месяцев.

Марк был уже готов сделать Геле предложение, бросить к ее ногам и свою жизнь, и сердце, и весь мир в придачу, но она оказалась прозорливой: девочка из хорошей семьи участвовала в арт-группировке лишь для составления приличного реноме, которое она сможет показать в какой-нибудь западной галерее, – бунтарка в авторитарной стране, такое всегда привлекает. Родители Гелы были видными московскими чиновниками и, отправив ее за границу, донесли на слишком навязчивого Марка куда нужно, так что с ним основательно пообщались сначала в подъезде – незнакомые люди в масках, – а затем и в полиции. Кроме пятнадцати суток Гела подарила Марку свою приверженность феминизму, хороший вкус в области искусства, а также страх перед нормальными отношениями: она была его первой настоящей любовью, а когда первая любовь заканчивается за решеткой, это запоминается на всю жизнь.

Игорь оглядел простреленный рукав с нескрываемой нежностью: в ситуациях, подобных этой, он радовался, что носит вещи на пару размеров больше, и испытывал некоторую гордость. Обычно рядом с однопартийцами он сам себе казался мелким, однако на вылазках чувствовал свое превосходство. Комплекция позволяла ему быть ловким, юрким, одним словом – обтекаемым. Игорю почему-то очень нравилось это слово.

Хотя, признаться, он немало удивился, услышав после взрыва:

– Сука! Ах ты ж сука!

И такой мощный выстрел. Повезло, что стрелял непрофессионал.

Какой-то тощий старик в аляповатой шляпе, как из старых забугорных вестернов, – Королев такие любил.

– Ты, мать твою, что творишь?! – кричал старик.

Игорь мельком взглянул на него и побежал к дыре в электрическом заборе. Полз на четвереньках, когда услышал, как рухнула вторая половина здания, та, которую он не взрывал. Шубохранилище оказалось ну очень большим, Игорь не предусмотрел, что радиус поражения бомбы не дотягивает. Но возвращаться сюда он, естественно, не собирался – а жаль, ведь можно было все переиграть.

И чего этот старик на него набросился, спрашивал себя Игорь, перепрыгивая через кусты. На Калача он не похож, наверное, смотритель какой-нибудь. А если так, он должен быть благодарен, Игорь его от рабства освободил. От шубейного крепостничества!

Королев тяжело дышал, пока бежал к небольшому озеру – на юго-восток от имения. Там должна была стоять старая собачья будка, и если дернуть за какой-то рычаг, что-то опустится и Игорь попадет в укрытие. А там уж и до границы добраться несложно. А там и войти в штаб с гордо поднятой головой – вот это совсем-совсем несложно и даже почетно. И всем необходимо.

Кто приостановил незаконный оборот шуб? Королев.

Кто остановил убийство и воровство сибирских животных? Королев!

Кто, вопреки сопротивлению официальных, но незаконных властей, взял дело в свои руки и добился справедливости? Королев!

Он бежал, и вера в успех служила ему фонарем. Вера эта, как треснувшая фара, освещала дорогу. Значит, такому, как он, обязательно повезет. Должно же ему повезти, в конце-то концов?

До этого везло Андрею. Он остался в Москве. Не испытал всех ужасов бомбардировки и городской резни. Не видел, как погибла мама. И в этом, конечно, не было его вины. Игорь добровольно взял на себя ответственность и отправлял Андрею сообщения от маминого имени следующие несколько лет.

И неприятно, жгуче обидно было понимать, что Андрей интересуется братом все меньше, почти не спрашивает о нем, зато много рассказывает о себе, будто его жизнь какая-то по-особенному важная. Много важнее, чем у других. Тот еще разозлился небось, когда Игорь перестал писать. Но Игорь перестал, потому что брат оставался таким же плоским, грубым, черствым и обращался с другими по схеме купли-продажи. Будто Игорь ему собака, которую Андрей и в дом не пустит. Оставит ночевать на улице, в пустой мокрой будке… Кстати, а где будка?

Солнечные лучи мешались с водной гладью так, что Игорь засмотрелся. Где-то в чистом небе порхали бабочки и звучала песня полицейской сирены, и все это было замечательно, за исключением одного. Никакой будки у озера не было.

Тут вообще ничего не было, даже деревья прекратились и осталась одна трава. Оставаться в таком месте было крайне опрометчиво, и Игорь это отчетливо понимал.

Он вскинул руку и нажал на приемник-браслет. Нужно было срочно связаться с Т3, ведь именно Т3 и дал ему наводку, о чем не следовало знать Вадиму.