— Но как же извозчик? Не станете же вы завязывать глаза и ему?

— Он из местных. Но коли не верите мне, считайте временную слепоту платой за исполнение вашего заветного желания. Согласитесь, что она невысока. Я мог потребовать бы от вас долгой службы, исполнения какого-нибудь страшного зарока или того, чего вы дома не ждете.

И вот я очутился во тьме. Отсутствие зрения обострило прочие чувства. Теперь я вынужден был полагаться на обоняние и слух, и тем громче звучали для меня птичьи трели, и перестук копыт, и треньканье колокольчиков; тем свежее казался воздух, который острыми иголочками колол легкие, тем теплее пригревало робкое весеннее солнце. Я пытался угадать путь. Вот дорога пошла на подъем, повозка затряслась и заскрипела, будто собралась расколоться на части, как орех в крепких зубах игрушки-щелкунчика. Первые строки молитвы всплыли в моей памяти. Но извозчик, не сбиваясь ни на миг, насвистывал затейливый мотив, и, слушая его, я успокаивал себя тем, что коли он не переживает, то все идет обычным чередом.

— Хотите, я расскажу вам про свою сестру? — услыхал я голос Звездочадского. — Она родилась на Крещенье, мы назвали ее Январой. Совершенно несносное создание. Но я люблю ее. Думаю, полюбите и вы. Сестренка любопытна, как лисица. Ее занимает решительно все: как растет трава и откуда идут дожди, сколько щенков принесла пегая сука и что вы станете делать нынче вечером. Когда она была поменьше, ее бесконечные расспросы сводили меня с ума. Январа обожает цветы, вот с кем вам стоило говорить о розах. Хотя лучше преподнесите ей букет маков, и тем вы завоюете ее сердце навек. Ко дню Рождества я послал сестре синюю шаль, на которой серебряной нитью вышит маков цвет, а над цветами вместо мотыльков порхают крохотные совы. Мне это показалось очень занятным. Еще Январа любит гостей. Будьте уверены, она перезнакомит вас со всеми своими приятелями. У нее талант собирать вокруг себя совершенно разных людей. Подле Януси даже отъявленные недруги забывают о вражде.

— Сестра похожа на вас? — полюбопытствовал я.

— Она взяла лучшее от отца с матушкой. И признаться, фамильные черты куда больше к лицу ей, нежели мне.

Вследствие невозможности занять воображение другими картинами, я принялся представлять девушку в шали с серебряными цветами, да так и задремал под это сладостное видение.

Проснулся я оттого, что убаюкавшее меня покачивание исчезло. Повозка прочно стояла на земле. До меня донесся голос Звездочадского:

— Вот мы и приехали. Снимайте повязку, мой друг.

Мне только того и надо было. Я рывком сдернул с глаз опостылевшую ткань и не сдержал изумленного возгласа, так разительна оказалась перемена окружения и так мало соответствовала она картинам, нарисованным моей фантазией. Мы стояли у окованных железом ворот. Под самые облака уходила отвесная стена, сложенная из желтого с проседью камня, с темневшими в ней редкими проемами бойниц. Стена оканчивалась зубцами, подле которых черными точками парили орлы. Такую преграду нельзя было ни объехать, ни перелететь, если только ты не был орлом — она простиралась насколько хватало взгляда и упиралась в крутые скалы. Я очутился в самом настоящем средневековье! Мне не терпелось узнать, что же будет дальше.

— Михаил, послушайте, — обратился ко мне Звездочадский. — О чем бы я ни заговаривал со стражами, не вмешивайтесь. После я все вам объясню. Обещаете?

Я кивнул, не отрывая от стены зачарованного взгляда. Да имей враг такие укрепления, нам со всей нашей артиллерией не удалось бы продвинуться ни на пядь! Между тем в воротах отворилась небольшая дверца, до сей поры незаметная, откуда вышли двое мужей, одетых столь же броско, сколь и непривычно. На них были длинные кафтаны лососевого цвета, широкие, украшенные вышивкой, безрукавки из бараньих шкур, вывернутых мехом вовнутрь, заправленные в высокие сапоги синие штаны, на головах — пушистые шапки с свисающими лисьими хвостами. Однако самой примечательной деталью наряда были широкие расшитые сложным орнаментом пояса. Как успел шепнуть мне Звездочадский, узор у каждого был свой, его элементы рассказывали о семье обладателя, положении в обществе, роде занятий и достойных деяниях, его прославивших. К поясам стражей крепились длинные кинжалы, а за спинами торчали рукояти парных мечей. И это в век аэропланов, винтовок и поездов! Положительно, я был заворожен.

Едва стражи поравнялись с повозкой, Габриэль легко соскочил наземь, рекомендовался сам и назвал меня:

— Звездочадский Габриэль Петрович, прохожу службу в качестве офицера Третьего лейб-гвардии полка улан. Возвращаюсь домой на время краткосрочного отпуска. В окрестностях Обливиона мне принадлежит имение, где постоянно проживают мои мать и сестра и двести душ обслуги. Со мной следует Светлов Михаил Евгеньевич, унтер-офицер того же полка, гость на полной моей ответственности.

Объяснения Звездочадского удовлетворили стражей.

— Платите за въезд и проезжайте — сказал один, увеличивая длительность гласных и смягчая согласные в совершенно неожиданных местах. В речи Звездочадского подобный акцент проскальзывал лишь в те редкие моменты, когда он бывал взволнован.

— Я рассчитаюсь и за моего гостя, — ответствовал приятель.

Другой страж кивнул, но тотчас сказал еще более строго:

— Тогда осталось уладить с дорогой согласно обычаю.

Габриэль качнул головой:

— В этом нет нужды. Михаил проделал путь с завязанными глазами.

— Вы готовы представить подтверждение?

— Да.

Мне показалось странным, что стражи усомнились в слове офицера имперской армии, и я позволил себе вмешаться в беседу.

— Я могу засвидетельствовать сказанное. Вот повязка, что закрывала мои глаза. Можете примерить сами, коли не верите, сквозь нее ничего не видать.

— Михаил, позвольте мне разобраться самому, — мягко отстранил меня Ночная Тень и опять обратился к стражам. — Я принимаю гостя на свое попечение и готов отвечать за любые его действия, осмотрительные и неосмотрительные.

— Вы отдадите подтверждение доброй волей и без принуждения? — переспросил первый страж, хотя, на мой взгляд, слова Звездочадского сложно было истолковать превратно.

Ночная Тень, не выказывая ни малейшего раздражения, повторил. Когда страж спросил в третий раз, и Звездочадский опять ответил согласием, я догадался, что передо мной разыгрывается некий ритуал.

Я с интересом глядел, что же будет дальше, и потому обратил внимание, что страж, принимая плату за въезд, удержал руку Звездочадского в своей дольше необходимого. Хотя, возможно, это было плодом моей разыгравшейся под воздействием местного колорита фантазии.

После соблюдения положенных правил стражи растворили ворота, и мы очутились по другую сторону стены. Здесь нас встретила та же дорога и те же деревья по обочинам, такие же серо-желтые камни, словно кости, выступающие из-под земли, и такое же пронзительно-синее небо. Даже орлы за стеной ничем не отличались от своих собратьев. Вскоре нам начали попадаться отдельно стоящие жилища и целые села. Дома были побелены известью, двери и наличники расцвечены желтыми, голубыми, алыми красками. Дома окружали каменные заборы, сплошь увитые засохшими виноградными лозами, — не приходилось сомневаться, что когда они зазеленеют, заборы скроются от глаз.

Любопытство мучило меня, и коли Звездочадский дал мне carte blanche[6], грех было им не воспользоваться:

— Габриэль, скажите, кем и когда выстроена такая высокая стена? От кого она защищает?

— Этого я вам сказать не могу, — последовал ответ.

— Это тайна? — изумился я.

— Отчего же? Просто я не знаю. Когда я родился, стена уже была. Она стояла во времена моего отца, деда и прадеда. Не сохранилось ни одной записи, ни единого предания о днях без стены. Она была, есть и будет. Без нее не может быть. Таков порядок. Мы давно привыкли к ней и не замечаем. Но я могу поделиться с вами своими догадками. В прошлом мы были воинственным народом. Детьми мы шутили, что стена хранит не нас от мира, а мир — от нас. Вы заметили? Плата за въезд в Мнемотеррию символична, но попробовали бы вы уехать, и вас тотчас обдерут, как липку. Гости извне здесь редки. Скажу начистоту, вы единственный. На моей памяти больше никто не осмелился пригласить в Мнемотеррию посторонних.