— Согласен, — отвечал я, толком не понимая, о чем и главное — зачем она спрашивает.

— Повторите еще раз!

— Согласен.

— И еще.

Я повторил. Мои мысли принадлежали не мне, а этой темноволосой сильфиде. И тогда она поцеловала меня. И это было обжигающе.

После мы шли той же звериной тропой, но мир вокруг переменился до неузнаваемости: он искрил и переливался всеми цветами радуги, оглушительно звенели птичьи трели, тропа стала рекой, что несла нас легко и беспечно.

Мы остановились у старой цитадели, где долго бродили среди поросших вековыми деревьями развалин. В замшелых камнях лишь при очень большом воображении можно было разгадать остатки стен. Пока ветви не оделись листвой, а земля — травяным покровом, камни виднелась отчетливо, и можно было ступать без опасения угодить в разлом или яму. Однако Януся все-таки споткнулась, я попытался подхватить ее, но оступился тоже, и мы упали на теплую землю, в шуршание листвы и хруст веток, в змеиные сплетения древесных корней. Перепачкались и долго отряхивались, смеясь над собственной неуклюжестью. И наше совместное падение, смешное, нелепое, сблизило нас куда больше слов.

Мы оставались на Кабан-горе до вечера, до того особого часа, когда ветви и абрисы стволов, и контуры облаков, и птичьи крылья на просвет загораются мягкой позолотой. Тогда мы вернулись из леса к реке и по ее течению направились в Небесный чертог.

На полпути Януся взяла меня за руку, вынуждая остановиться.

— Микаэль! Я знаю о вашей дружбе с братом. Верно, у вас нет тайн друг от друга. Но я хочу просить вас пока не рассказывать Габриэлю ничего о нас, — она смущенно потупила глаза.

Я не понимал, отчего она просит о молчании. Я был счастлив и хотел кричать о своем счастье взахлеб. Я подумал, что она, возможно, сомневается в моих чувствах, и принялся уверять:

— Вы боитесь, что это несерьезно? Уверяю вас, никогда еще я не был столь серьезен. Я мечтаю заботиться о вас, быть с вами рядом. Я никого не любил прежде, но в своих чувствах абсолютно уверен, как в том, что солнце заходит на западе. И если вы согласитесь составить мое счастье, я готов просить Габриэля…

— Тссс! Ни слова больше! — Януся приложила ладонь к моим губам в жесте молчания. — Не торопитесь, мы слишком мало знаем друг друга.

— Вы запали мне в душу с первого взгляда, с той самой минуты, когда я увидел вас бегущей нам навстречу с летящими по ветру волосами, с полуночной шалью, струящейся с ваших плеч. Нет, еще раньше, когда Габриэль впервые поведал мне о вас, и ваш светлый образ проник в мои сны. Вы — воплощение движения, вечной переменчивости бытия.

Январа покачала головой:

— Для вас здесь все внове, все пленяет взор, будоражит кровь. Но вы уедете из Мнемотеррии и забудете обо мне.

— Да что вы такое говорите, Януся! Прежде я забуду себя, чем вас!

— Нет-нет, не будьте столь поспешны! Вы не принадлежите себе, вы военный. Завтра вы устремитесь на войну, мне же — остаться. Здесь моя жизнь, семья, друзья. Я не хочу пересудов.

— Если только позволите, я увезу вас куда пожелаете, хотя на самый край света, где никто не будет знать нас, прочь от людских пересудов.

— Нет, не позволю. У вас есть отец, мать, сестры, для которых вы — единственная опора.

Я не помнил, чтобы рассказывал Янусе про своего отца, и подумал, что, верно, она выспрашивала обо мне Габриэля. Понимать это было одновременно радостно и неловко. Я не просил друга утаивать особенности моей биографии, иначе вышло бы, будто я стыжусь семьи, но в глубине души надеялся, что некоторые вещи он обойдет молчанием. Похоже, Габриэль рассудил иначе.

— Тогда, быть может, вы опасаетесь, что будете нуждаться? — заговорил я о том, что беспокоило меня самого. — Пока капитал, которым я располагаю, и впрямь невелик, но я молод, здоров, не отлыниваю от службы и, надеюсь, со временем мое материальное положение переменится.

— Вы даже и не можете представить себе, насколько богаты — с вашим военным опытом, с вашим мужеством и героизмом. Да по меркам Мнемотерриии вы состоятельный человек!

— Тогда отчего же?

— Все произошло так быстро. До вашего визита я не видела пришлецов из иных земель, да и само их существование представлялось мне чем-то неясным, туманным. Сложно так быстро перемениться. Пожалуйста, дайте мне время!

Я не мог противиться просьбам Януси, и, конечно же, обещал хранить наши чувства в тайне.

[1] Река Селемн в греческой мифологии связана с легендой о юноше Селемне, в которого влюбилась нимфа Аргира. Со временем беспечная нимфа разлюбила его, и он умер от тоски. Афродита превратила юношу в реку и с тех пор считалось, что купание в реке Селемн дает забвение от любовной тоски.

VI. Лавка поделок из камня. Начало беспамятства

Так любить, чтоб замирало сердце,

Чтобы каждый вздох — как в первый раз,

Чтоб душою только отогреться

У огня любимых, милых глаз.

Борис Пастернак

Так начался наш роман.

Мы проводили вместе дни, когда даже самые повседневные события от присутствия Януси приобретали важность и накрепко оседали в памяти, запаянные накалом чувств, точно янтарной смолой. Мы бродили по улицам Обливиона, наполненным сотнями жителей, но спроси меня кто-нибудь, как выглядят горожане, я смог бы только пожать плечами. Целый город воплотился для меня в Янусе — в ее огромных, широко распахнутых глазах, в ее чуть лукавой улыбке, в мимолетности ее прикосновений, в хрупкой полудетской-полудевичьей фигурке.

Она часто выспрашивала меня о семье, слушая пытливо и жадно. В эти минуты она становилась похожей на птицу, склевывающую сладкие ягоды с заснеженного куста. О, как мне льстил ее интерес, возводящий к значительности все, что было для меня повседневностью. После таких рассказов она обычно брала мое лицо в ладони, спрашивала разрешения: «Вы согласны? Согласны?» Я знал, что последует за этим, потому кивал: «Согласен на все, Януся. Я всецело в вашей власти» — «На все, на все? Повторите еще раз!» — «Не сомневайтесь. Из ваших рук я приму кубок с цикутой». Затем она касалась моих губ своими, и я начисто забывал о мире вокруг.

Наши поцелуи не были целомудренными, но были лишены той страстности, за которой следуют неминуемое возгорание и развязка. Я любил в Январе воплощенную мечту, девочку-грезу, мою легкокрылую сильфиду. Любил горячо, до беспамятства. Мы ходили по ресторанчикам, где пили кофе с мороженым или мороженое с кофе — в этом ритуале важен был не вкус, а процесс единения противоположностей: горячего и холодного, черного и белого, горького и сладкого. К кофе прилагались пирожные, украшенные взбитыми сливками, ягодами и желейными цветами. Первый кусок давался с трудом из страха разрушить столь совершенное творение кулинарного искусства, зато остальные оседали на языке запретной сладостью, точно долго томившее душу и наконец сорвавшееся признание.

Загипнотизированные блеском витрин, мы заходили в просторные магазины, где на полках были разложены шляпки с огромными перьями, вдоль стен красовались распахнутые кружевные зонтики и кокетливые, точно павлиньи хвосты, веера, а между прилавков жили своей странной не-жизнью манекены, облаченные в меха и жемчуга. В других, менее претенциозных магазинчиках, ютившихся на первых этажах жилых домов, мы вдыхали атмосферу старины и разглядывали самые разнообразные вещицы, какие только могло породить человеческое воображение. В одной из таких лавок со мной приключилась занятная история. Мы забрели туда случайно, спасаясь от грозы.

Грозы в горах не чета равнинным, и разница между ними не в небе, а на земле. Небо-то темнеет точно также, и также прорывается потоками воды, однако с водой творится самая настоящая беда. Она не желает уходить в придорожные канавы или сбираться в благопристойные лужи, нет; вся какая ни есть она стремится с высоты бурлящим потоком, превращая дороги в реки. Вскоре вы понимаете, что никакие зонты и плащи не спасут вас, потому что укрывают от небесной воды, а не от той, что бежит по земле. Вы отбрасываете их и ищите убежище, куда воде путь заказан.