Тут господин посмотрел на меня, и я помимо воли оказался втянутым в их перепалку. Я пожал плечами. Спору нет, пернатое соседство было куда предпочтительнее грохота вражеской артиллерии или стрекота аэропланов. Тем паче, с другой стороны ко мне прижималась молодая девушка, румяная и свежая, точно цветок пиона.

Поезд между тем тронулся. За окном чинно проплыл вокзал, ему вдогонку устремились дома и церквушки, отдаляясь все быстрее и быстрее по мере того, как состав набирал ход. Был вечер. Закат дотлевал на крестах колоколен и высоких шпилях государственных зданий, что рдели над утонувшим в синих тенях городом. Я выкурил цигарку на открытой площадке вагона, отужинал в ресторане и уже в темноте вернулся на свое место. Заснул, сидя на жесткой лавке, которая после ночлегов в снегу показалась мне верхом удобства.

Разбудило меня и добрую половину пассажиров звонкое кукареканье. Стояла темень, озаряемая слабым светом, падавшим от окна. Пассажиры завозились, зашептались, силясь понять происходящее. Прибежал заспанный проводник с раскачивающимся в руке фонарем.

— Что стряслось?

Кто-то спросонья крикнул:

— Пожар!

— Петро Петрович возвещает начало небесной заутрени, — с достоинством ответствовал хозяин петуха.

— Сударь, сию же минуту отправьте птицу в багаж! — потребовал проводник.

— Если вы будете настаивать на помещении Петро Петровича в багаж, я поеду с ним вместе, а по возвращении, уж будьте покойны, напишу жалобу на вашу железнодорожную кампанию и на вас лично. Я напишу во все газеты, что вы бесчеловечно обращаетесь с животными! Я…

Тут Петро Петрович, пользуясь тем, что внимание хозяина отвлечено, ловко просунул клюв между прутьями и цапнул его за палец. Тот вскрикнул от боли, но вместо того, чтобы избавиться от петуха, пуще прежнего вцепился в клеть и вновь напустился на проводника:

— Вот, глядите, что случилось из-за ваших непомерных требований. Я непременно буду писать в газеты. Да я напишу самому губернатору! — кричал мой сосед, размахивая окровавленным пальцем как самым весомым своим доводом.

Проводник переминался с ноги на ногу, не зная, куда деваться от горластого господина. Он уже жалел, что ввязался в спор. Пассажиры с интересом следили за разворачивающейся драмой. Одни приняли сторону проводника и настаивали, чтобы Петро Петрович отправился в багаж, другие, из тех, кто поближе к земле, привычных вставать с первыми петухами, защищали Петро Петровича. Были и те, которые, не мудрствуя лукаво, заснули. Моя соседка склонила головку мне на плечо и тихонько посапывала. Согреваемый ее дыханием, прижатый к ее теплому боку и почти разделивший ее сонные грезы, я не хотел двигаться и того паче скандалить. Мне было хорошо, тепло и покойно.

В конце концов, проводник махнул рукой: «А, черт с вами, поступайте, как знаете!» и ушел, унеся фонарь. Мой сосед извлек из кармана какую-то тряпицу и наощупь принялся перевязывать палец.

Второй раз я пробудился около восьми утра. Несмотря на ночной курьез, я чувствовал себя отдохнувшим, а посему привел себя в порядок и прочитал утреннюю молитву. Желая движения, я поднялся на крышу вагона полюбоваться пейзажами, что открывались дорогой. Некоторое время спустя ко мне присоединились другие пассажиры, столь же беспокойные, сколь и я. Какое-то время мы стояли на открытой всем ветрам площадке, слушая стук колес да гудение телеграфных проводов и перебрасываясь незначительными фразами о погодах и о войне. Утро было морозным, вскоре мои руки на перилах закоченели. Не желая возвращения в духоту третьего класса, я решил навестить Звездочадского.

Мой приятель коротал время за беседой с генералом. Я полагал, что Габриэль пригласит меня остаться, однако при моем появлении Ночная Тень подскочил, прервав собеседника на полуслове. Судя по всему, нечаянный компаньон успел порядком ему прискучить.

— Все он врет, — пояснил Габриэль, едва мы покинули вагон. — Раздувает щеки, рассказывает о боях, в которых в жизни не участвовал.

— Отчего вы так решили? — подивился я.

— Вы бы только послушали, какую несусветицу он городит. Тут любому станет ясно! Он рассуждает, как штатский, он курит, ест, ходит и даже сморкается как штатский — степенно, с расстановкой, напоказ. Заставьте его проделать то же в полевых условиях, и он мигом растеряет все свое дутое достоинство.

Через качающиеся вагоны мы направились в ресторан, где Ночная Тень заказал рябиновую настойку, прозрачные ломтики семги с лимоном, расстегай из налимьих печенок и жаркое из рябчика. Я довольствовался тарелкой пшенной каши. За завтраком Звездочадский много говорил о верованиях и традициях родных мест.

— Я вынужден просить вас об одолжении. Вследствие удаленности Мнемотеррии от наезженных дорог, на моей родине сохранились обычаи, могущие вас удивить. Наравне с деньгами в качестве оплаты мы принимаем и предлагаем различного толка услуги, этакое натуральное хозяйство. Когда вы немного разберетесь, то непременно оцените удобство нашей системы, а до сей поры умоляю вас рассчитываться исключительно наличными деньгами, какой бы невинной не показалась ответная просьба. Более того, зная вашу щепетильность и равно вашу непритязательность, я готов открыть вам безграничный кредит и даже настаиваю, чтобы вы им пользовались. После, вернувшись, мы сочтемся.

Немного обескураженный такой просьбой, я попытался спорить. Мне казалось, Звездочадский разгадал мои материальные затруднения и пытается меня от них избавить. Но Ночная Тень был неумолим.

— Имеется и еще одно немаловажное обстоятельство. В Мнемотеррии чтят традицию гостеприимства. Так повелось, что ввести нового человека в наше довольно замкнутое общество — это привилегия, каковую может позволить себе лишь состоявшийся, в том числе и финансово, человек. Если гость примется печься о своих нуждах, семья хозяина будет опозорена. Я не разделяю новомодного либерализма ни касаемо государственного устройства, ни относительно бытового уклада, поэтому коли вы не пообещаете мне исполнить то, о чем я вас прошу, прямо сейчас, в эту минуту мы выйдем вон из поезда.

Я нисколько не сомневался в способности Звездочадского соскочить с идущего на полной скорости состава. В ответ на такую настойчивость я поклялся исполнить его просьбу. Тогда Габриэль принялся дальше рассказывать о родных землях: о городе Обливионе, близ которого располагалось его имение Небесный чертог, об отце, которого он лишился в возрасте пятнадцати лет, о полной беспомощности матери и сестры в финансовых вопросах и необходимости принять на себя устроительство быта родных. Я не мог не провести параллелей со своей судьбой, и эта общность еще больше расположила меня к Ночной Тени.

То было странное путешествие в поезде, на короткое время ставшем нам домом: с ночным кукареканьем Петро Петровича и перепалками его хозяина с проводником, с совместными трапезами со Звездочадским, с перемигиванием с моей юной соседкой, точно между нами зрела некая общая тайна. И когда оно подошло к концу, мне было немного грустно отпускать состав дальше по бескрайним просторам империи.

Мы вышли на полустанке, откуда отправились на перекладных. Стоял первый месяц весны, по-зимнему холодный в наших краях, но теплый здесь, ближе к югу. Снег уже сошел, напитав влагой землю. Высоко в прозрачной синеве пел жаворонок. Мы поднимались к солнцу, и я с интересом следил за переменами в окружающем мире. Земля уступила место камню, справа и слева смыкались желтоватые мшистые скалы, поросшие редкими упрямыми деревцами, на дне ущелий змеились извилистые горные потоки.

Однако мое любование красотами было прервано самым безжалостным образом. На одной из остановок Звездочадский вытащил из своих вещей кусок плотной ткани и попросил меня завязать глаза.

— Вы шутите? — удивился я.

— Ничуть.

Происходящее походило на сюжет из сказки. Дело было не в нежелании завязывать глаза, а в странности самой просьбы.

Заметив мои колебания, Ночная Тень добавил:

— Считается, что чужой человек не должен запомнить дорогу в Мнемотеррию, дабы не привести врагов.