— Кто вы? — обратился ко мне молоденький солдатик в тонкой шинелишке, которая явно была ему велика. Он пытался скрыть сию несуразность, туго перепоясавшись ремнем, что лишь добавляло нелепости его виду.

— Михаил Светлов, унтер-офицер Третьего лейб-гвардии полка улан, — хрипя, отрапортовал я.

Солдатик направил меня в штаб, где надо мною тотчас захлопотал полковой доктор.

— Сильнейший жар у вас, голубчик. Вам бы в тылу подлечиться.

— Нет-нет, я совершенно здоров, — заспорил я, выстукивая зубами дробь по ободку железной кружки с чаем, щедро разбавленным мадерой и медом. — Просто замерз. Вот поспать не мешало б, а после, не доставляя вам излишнего беспокойства, отправлюсь на поиски своего полка…

Несмотря на браваду, меня все-таки погрузили в телегу и отправили до ближайшей станции, а дальше поездом на излечение в N-ск. В N-ском лазарете по причине открывшегося воспаления легких я провалялся три месяца. Из желания себя занять я принялся записывать приключившееся со мной на войне. За этим делом и застиг меня Звездочадский. Он вошел в палату точно только вернулся с бала: пружинящая походка, безупречно сидящий мундир застегнут наглухо, козырек высокой шапки-уланки, и пряжка на ремне, и пуговицы начищены до блеска.

— Как ваше здоровье, Михаил? — обратился Габриэль ко мне.

И хотя совсем недавно я полагал, будто остыл к военной кампании, при взгляде на Ночную Тень в моей душе всколыхнулись мысли, которые я передумал, покидая отчий кров, о выпавшей мне чести служить Отечеству и отдать за него жизнь, если будет на то воля Всевышнего. Вот ведь натура человеческая: тем сильнее жаждем мы тех вещей, надежды обрести которые у нас всего меньше!

— Врачи признали меня негодным к военной службе, — отвечал я.

Сожаление отразилось на лице Звездочадского, но я не позволил себя жалеть.

— Все не так уж и плохо, — поспешил я добавить с бодростью, каковой в действительности не испытывал. — Я подал прошение о переосвидетельствовании.

— Вы настоящий солдат и патриот, в чем я лично готов поручиться хоть перед коллегией врачей, хоть перед самим дьяволом. Кабы не ваша лихая эскапада, гнить мне в плену. Я чувствую за собой вину, ведь ваши неприятности начались из-за того, что я так глупо позволил себя поймать!

— Не коритесь понапрасну, в плен могли взять любого из нас, вот и я тоже попался. Лучше расскажите, как дела на передовой? Что наш эскадронный командир? Как вахмистр, как певец Янко, другие солдаты и офицеры? Хорошо ли стреляет наша артиллерия? А пехота, много ли у нее достославных побед?

— У нас все идет обычным чередом: рейды, разъезды, наступления и отступления, засады, атаки, перестрелки. Впрочем, сейчас штабные решили устроить перемирие. Командир пытался спорить, но его, ясен день, не послушали. Буквально на днях полк отвели на зимние квартиры. Я выхлопотал увольнительную и еду домой. Если вам нужно передать весточку родным, с удовольствием послужу вашим посыльным.

— Как же я вам завидую! — невольно вырвалось у меня. — После ваших рассказов я мечтаю увидеть места, в которых прошло ваше детство, и о которых вы рассказывали столь любовно: цветущий миндаль, и бурлящую реку, и заснеженные горные вершины!

Звездочадский просветлел лицом:

— Так за чем же дело стало? Чем скучать здесь в ожиданьи приговора эскулапов, вы могли бы составить мне компанию! Что бы вы ни толковали, а я все-таки ваш должник!

III. Дорога. Разговоры

И вот ямщик стегнул по всем по трем…

Звенит, гудит, как будто бьет тревогу,

Чтоб мысль завлечь и сердце соблазнить!..

И скучно стало сиднем жить,

И хочется куда-нибудь в дорогу,

И хочется к кому-нибудь спешить!..

Евдокия Ростопчина

Предложение Звездочадского пришлось как нельзя кстати. Мое переосвидетельствование было назначено на конец весны, что означало необходимость провести оставшиеся месяцы в сомнительном статусе не то больного, не то отставника. И хотя я скучал по домашним, мне хотелось воротиться в родные пенаты героем военной кампании, а не предметом всеобщей жалости. Точно воочию я представлял опечаленные лица сестер, их состраданье ко мне и одновременно страх перед безденежьем, когда бы они узнали о бесславном завершении моей военной карьеры. Пока оставалась надежда, я не мог рассказывать близким о своих злоключениях, а значит, дома мне появляться было нельзя.

С Ночной Тенью мы встретились на вокзале. Поезд уже был подан. Из высокой трубы паровоза, пыхтя, вырывались клочья дыма, разноцветные вагоны, нарядные и глянцевые, точно елочные игрушки, сверкали свежей краской. На перроне царила обычная вокзальная суета: люди спешно прощались, обменивались поцелуями и рукопожатиями, плакали, давали последние напутствия. Грузчики забрасывали в вагоны баулы, чемоданы, узлы, зонты и прочие необходимые в поездке вещи. Звезочадский уже успел побывать в багажном отделении и теперь шагал налегке. Моих вещей было немного: личные документы, записи, что я вел последние месяцы, немного табака да подаренный отцом Деметрием молитвенник для православных воинов, — все они легко уместились в небольшом саквояже, который я нес с собой.

На время поездки нам предстояло разлучиться. Из соображений экономии я взял билет в третий класс, Звездочадский поехал в мягком. Проводник отвел его к синему вагону с табличкой «Для курящих». До отправления поезда еще оставалось время, и я поднялся с ними вместе. Ковер впитал звук наших шагов. В вагоне пахло смолянистыми сосновыми дровами, кожей, дорогим табаком. Сверкали начищенные медные ручки, красное дерево мягко мерцало полировкой. На обитом бархатом диване, откинувшись на спинку и полузакрыв глаза, расположился седовласый генерал весь увешан ный орденами. Лицо его бороздили глубокие морщины, пышные бакенбарды и лихо закрученные усы, следуя последнему веянию моды, покрывал тонкий слой позолоты. Генерал курил сигару, распространяя крепкий табачный дух. Когда мы вошли, он кивнул, не то отмечая, не то любезно соглашаясь на наше присутствие, и выпустил кольцо голубоватого дыма.

— Выбирайте любое место, какое глянется, милсдарь, — обратился к Звездочадскому проводник. — На моей памяти мягкие вагоны всегда следуют пустыми.

Устроив приятеля и попутно удовлетворив любопытство, в сопровождении того же проводника я отправился к себе. Третий класс уже забился битком. От людского дыхания стекла в вагоне запотели, воздух был теплым и волглым. Проводнику удалось пристроить меня между миловидной юной особой и господином средних лет, раскрасневшимся от духоты, в расхристанном кафтане. На коленях моего соседа стояла клеть, где горделиво восседал еще один пассажир — красный петух с черной грудкой. Птица была странной: без гребня и без бородки, зато с остро отточенными, прямо-таки уланскими шпорами. Из-за этих шпор я сразу почувствовал наше с ним родство.

— Уважаемый, я же говорил вам, что птицу необходимо определить в багаж, — укорил проводник моего соседа.

— А я говорил вам, что сие невозможно никак, — визгливо ответствовал тот, плотнее притискивая к себе клеть и привычно уворачиваясь от мелькнувшего между прутьями клюва. — К вашему сведению, Петро Петрович не какой-нибудь сельский увалень, это благороднейшая птица, приспособленная к участию в боях. Я отдал за него полсотни имперских идеалов и еще триста чаяний сверху. В багажном вагоне Петро Петрович может подхватить воспаление легких или ревматизм, и плакали тогда мои идеалы и чаяния!

— Вы вольны поместить его в прихожую вагона к ручной клади.

— Абсолютно исключено. А ну какой тать, соблазнившись статями моего красавца, схитит клетку из непотребного желанья отведать бульону? А Петро Петрович, будучи заключен за прутьями, беспомощен, аки агнец.

— Но позвольте, здесь птица будет мешать окружающим.

— Что вы, конечно нет. Ну, вот чем, скажите на милость, такому доблестному офицеру может досадить петух?