— А что потом? — вроде заулыбался, когда услышал про неделю вместе, а сейчас почему-то напрягся.

— Потом? Потом мы вернемся в Норвегию. И, если не возражаешь, будем вместе… Что скажешь?

— Как пара… Или…

И этому ребенку восемнадцать? Ни дать, ни взять — малыш десятилетий, не верящий, что все отныне будет хорошо.

— У тебя, — наклоняюсь к уху и задеваю его губами, — есть другие предложения? Ну, можем быть просто хорошими близкими друзьями.

— Ок, — притворно-равнодушно хмыкает Исак. — Но только как в Queer as Folk*.

Оба тут же разразились смехом. А остроумия моему мальчику по прежнему не занимать.

— Ну что, пойдем?

— Пойдем…те, — неловко осекается Исак.

— Зачем снова на «вы» меня зовешь? Я думал, этот вопрос сам собой как-то разрешился. Мне нравится, когда ты по имени называешь меня, — обращаюсь к нему, пока идем до машины. Совсем близко, его ладонь — в моей. И так будет всегда, forever and ever.

— Это так, на эмоциях вышло. Сразу сложно привыкнуть. Можно, пока на «вы»?

— Как тебе удобно, родной, так и делай.

Забираем его вещи, едем по городу, а я мысленно прокладываю маршруты, по которым будем гулять в оставшиеся вечера. Полагаю, за этот год Исак успел немало где побывать, но, когда гуляешь даже по знакомым местам со своей второй половинкой — все становится особенным. Так рождаются самые волшебные воспоминания, которые связывают эти места со счастьем.

Впервые готовим настоящий ужин вместе, который, больше оказался похож на типичный английский завтрак — яичница, пара жареных на гриле сосисок, овощи, кофе для меня и чай для Исака. Он, конечно же, фыркнул насчет кофе перед сном, тут же съязвив «а спать мы сегодня ночью не будем, по ходу».

Но нет. Сегодня я просто хочу уснуть с ним рядом, не выпуская его из объятий. Сегодня я хочу окружить нежностью и заботой моего мальчика, чтобы он, наконец, понял и никогда больше не сомневался: я люблю его и буду любить.

Сходили по очередь в душ.

Ложась в постель, снимаю верх, оставаясь в одних боксерах. Смотрю на Исака, а тот даже рот приоткрыл… Может, я поспешил все-таки?

— Исак, ты не думай, мы просто уснем рядом, ты не против? Я лишнего не позволю себе, не бойся, — говорю это и уже снова берусь за футболку, как вижу, что мальчик в считанные секунды тоже остается в одном белье:

— А я и не думаю, — хмыкает он. — И ничего не боюсь.

Сначала ложимся совсем далеко друг от друга; каждый на свой край кровати. Разворачиваемся друг к другу лицом; долго молча изучаем одним взглядом, присматриваемся. Наконец, я первым нарушаю эту неуютную паузу:

— Так что там насчет героя книги? — мы в доме одни, но то ли ночь так действует, то ли близость моего мальчика — я шепотом роняю каждое слово в эту тишину.

— М? — не сразу догадывается, о чем это я.

— Ты в письме сказал, что я напоминаю тебе героя книги. Хотелось бы узнать, какой и кого именно?

— А… — тоже тихо отзывается Исак. — Я думал, вы догадались, нет, разве?

— Почему ты так решил?

— Ну вы прислали мне ее сами, вместе с билетом на концерт.

Стоп. Он это серьезно?

— Да? И кого же из персонажей «Над пропастью во ржи»** я тебе напоминаю? Мистера Антолини, надо полагать, учителя Холдена?

— Он-то здесь при чем? — возмущенно фыркает Вальтерсен. — Вы думаете, если учитель — вас всегда только с персонажами-учителями будут сравнивать? Нет, на него вы не похожи, хотя и всегда помогали мне дельным советом.

— А кто тогда?

— Главный герой. Холден Колфилд.

— Что? — хихикаю я, видимо, не очень уместно, так как Исак сердито бросает:

— Ничего смешного! Да, я вот таким вас вижу.

— Подростком с девиантным поведением и философским критическим взглядом на мир?

— Да это-то тут при чем? Что вы снова про возраст, — закатывает глаза, но придвигается ближе, а я, не теряясь, протягиваю руку так, что его голова скоро оказывается на моем плече:

— Удобно? — снова шепчу я; Исак только молча кивает в ответ и продолжает:

— Вы мне его по другой причине напоминаете.

— По какой же?

— Помните, там есть такой эпизод. Он с сестрой разговаривает. Такая мысль в его голове рождается, я все дословно запомнил, хотите, процитирую?

— Хочу.

— «Я себе представил, как маленькие ребятишки играют вечером в огромном поле, во ржи. Тысячи малышей, и кругом — ни души, ни одного взрослого, кроме меня. А я стою на самом краю скалы, над пропастью, понимаешь? И мое дело — ловить ребятишек, чтобы они не сорвались в пропасть. Понимаешь, они играют и не видят, куда бегут, а тут я подбегаю и ловлю их, чтобы они не сорвались. Вот и вся моя работа. Стеречь ребят над пропастью во ржи. Знаю, это глупости, но это единственное, чего мне хочется по-настоящему…»

— «Наверное, я — дурак», — заканчиваю за него отрывок.

— Вы… вы тоже читали, читали и запомнили? — таращится удивленно, а я целую его в прохладный лоб и снова шепчу в ответ:

— В детстве была любимая книга, могу страницами целыми цитировать.

— Ого! — с нескрываемым восхищением улыбается, а я обнимаю его второй рукой и притягиваю к сердцу: мне отныне по-другому не уснуть.

— Я рад, что тебе понравилась книга, рад, что ты так проникся. Польщен твоим сравнением… Может, в чем-то ты и не далек от истины.

— Еще бы! — ерзает носом по моим ключицам. — Это ведь и правда ваша работа: спасать детей. Вы не замечали — вы только этим и занимаетесь. Уверен, я — не единственный, кого вы у самого края пропасти сумели удержать…

Оба замолкаем, потому что все еще помним тот ужас, через который пришлось пройти моему мальчику, а затем и мне — вместе с ним, потому как все его мучения я пропустил через свое сердце.

— Прости меня за всю ту боль, от которой тебя уберечь не смог, — обхватываю его обеими руками, его, такого милого, моего, укутанного в одеяло; крепко-крепко прижимаю к груди и зарываюсь лицом в его локоны. — Прости меня, родной, и за ту боль, причиной которой я сам стал, — а у самого уже влага по щекам стекает.

Исак все чувствует. Выпутывает руки из-под одеяла и, слегка отстранившись, тянет их к моему лицу:

— Не за что вам прощения просить: не случись всего того — может, так бы никогда и не узнать мне, каково это — засыпать, чувствую, как бьется ваше сердце рядом, — гладит нежными пальчиками мои щеки, смахивая с них слезы; затем опускает свой утиный носик на мой, ластится, как котенок… маленький мой. Пускай уже такой взрослый, но все еще мой маленький, мой родной, мой мальчик любимый.

— Eskimos kisses, — щурится и тут же получает поцелуй на каждый миллиметр своего личика. И когда успел сгореть этот предпоследний барьер между нами?

Улыбается и снова жмется к груди, шепча сотые признания на двоих за этот вечер… «люблю вас».

— Вы правда сможете быть со мной? В смысле, там, в Норвегии?

— А что не так с Норвегией? У нас не запрещены отношения между мужчинами.

— Но ведь вы же учитель…

— И? Это главная причина, чтобы не любить тебя и не быть с тобой?

— Я не об этом, — ерзает головой по моей груди, устраиваюсь удобнее, а я начинаю перебирать пальцами ему волосы. — Вам нелегко будет. Найдутся особо «порядочные», которые просто будут отравлять вам жизнь из-за отношений со мной… Я знаю, как вам важна эта работа. Более того, вы там правда на своем месте. Не хочу я, чтобы вы жертвовали делом своей жизни из-за какого-то… Ваше дело — «спасать ребятишек», удерживать их на краю, чтобы не упали в пропасть, — снова цитирует мой умненький мальчик Сэлинджера.

— Исааак! — укоризненно растягиваю его имя. — О каких жертвах ты говоришь? — целую край его волос и знакомым движением рук укрываю спину, крепче прижимая к себе мальчика, что вызывает лишь тихий вздох благодарности за эту близость друг к другу. — Давай так: мы сейчас не будем думать о том, что там ждет нас. Эта неделя — только наше с тобой время. И даю тебе слово: все мы с тобой решим и преодолеем, просто рядом будь… Помнишь, сам просил об этом меня? Только я вот, дурак, не сдержал тогда слова, отпустил тебя, — чувствую, что слезы снова подступают к глазам. — Но больше я не совершу такой ошибки, родной мой. Обещаю.