— Вы разве не все еще сказали? Не достаточно? Еще что-то хотите добавить? — тихо, но сквозь зубы бросает мне Юнас.

— Господи… Да ведь я как лучше хотел! Чтобы он перестал думать обо мне! Или, что, извергом меня теперь считаешь?! — чуть ли не кричу в сердцах парню, и, слава Богу, что нас никто не слышит, так как уроки закончились, и большая часть подростков поспешили прочь из школы.

— Да ладно?! Как лучше?! Ну надо же! А я-то, идиот, еще чего-то стоял, впаривал вам про то, что все еще можно исправить… Это вот так, значит, вы все исправили?! Да вы хоть представить можете своей высокоинтеллигентной головой, каково сейчас парню?! Вчера, когда набрал его в скайпе, мне даже слушать ничего не надо было… Вы бы видели его глаза! Ему так хреново не было, даже после того, как эти мудаки его в туалете…

Оба замолкаем, так как не хотим вспоминать те тяжелые дни.

— Что же вы наделали, господин Насхайм? Что же вы натворили?!

Опираюсь спиной о холодную стену коридора, а Васкес полностью разворачивается ко мне лицом.

— Я не могу отвечать взаимностью каждому ученику или ученице, которые проявляют ко мне симпатию.

Почему-то такими холодными выходят эти последние слова, будто скрежет металла.

— А я вам об этом разве говорю? Да, согласен, вы не обязаны любить Исака в ответ, только потому, что он без вас дышать не знает уже как, — «а я-то… я-то знаю, как, Юнас?» — хочется кричать мне.

Васкес не закончил:

— Но зачем было столько времени трахать ему мозг? Неужели честно нельзя было сказать, что он вам — безразличен в этом смысле, и что никогда ничего у вас не будет?! Вы, может, не спорю, намекали Вальтерсену на это, да только такой уж Исак человек — ему лучше честно и прямо говорить обо всем, вот! — совсем грубо уже выплевывает слова Юнас.

Стою сейчас, опустив голову, а подросток продолжает меня отчитывать:

— И не было бы сейчас этих страданий. Вы не думайте, он — не жаловался, просто говорит-говорит, а слезы — душат, потому что больно ему, а мне — еще больнее, что не могу сейчас быть рядом и подставить ему дружеское плечо. И он — не тряпка, чтобы ныть из-за каждой мелочи! И лучше бы он проревелся навзрыд вчера передо мной, чем видеть то, как он сидит и молча пускает слезы по изнанке лица! Понимаете, нет ничего хуже, чем эти невыплаканные слезы, чем это неразделенное горе!

— Надеюсь, — нервно сглатываю подкативший к горлу тяжелый ком, — он не натворит делов… ненужных.

Конечно, Юнас понимает, о чем я сейчас.

— Что?! Так вот, что вас беспокоит?! Боитесь, что он с крыши сиганет или воздух по венам пустит, или наглотается чего?! И как вам потом с этим жить?! Угрызений совести боитесь?!

Не знаю, что ответить… И очень боюсь, что Васкес сейчас прав.

— Я презираю вас теперь даже больше, чем этих ублюдков! Не смейте больше трогать Исака! Всё — значит всё! Женитесь на своей девушке и будьте счастливы, а парня оставьте в покое. Когда вернется из Англии, ему уже будет восемнадцать, так что от ваших родителей тоже съедет. Жаль только, что пока так и не вышло этих уродов наказать, но мы еще разберемся с этим, не сомневайтесь! Только еще раз прошу вас — оставьте в покое Исака… Если хоть сколько-нибудь порядочности в вас есть!

— Совсем не хотел, чтобы так получилось…

— Хорошо, что после всех предателей в его жизни, у него хотя бы друзья остались! И, уж поверьте, мы-то ему не дадим ничего с собой сделать! — словно не слышит меня парень.

Предателей… Выходит, я теперь такой же предатель?

— Я виноват, Юнас, знаю. Но что мне делать?!..

Наконец, усилиям воли поднимаю на подростка глаза, и, видимо, что-то такое он видит в них, что заставляет его подойти ближе и тихо промолвить:

— А вам, как погляжу, еще хуже сейчас, чем ему, правда?

***

Я потерялся во времени, вернее, оно застыло для меня. Стал ощущать себя каким-то физическим телом, перемещающимся в пространстве. А может, и раньше так было? Просто я не чувствовал этого, потому что жиль с целью. Я знал, что каждое утро встаю и иду в школу, чтобы учить детей английскому языку, воспитывать в них добро, милосердие, нравственность… Забавно, но как же в одночасье разрушились все эти заложенные в мою голову с университета прописные истины. И стоило ведь только раз оступиться. Забыть, какова цена этого высокого предназначения: быть учителем. А цена — немалая.

Знаю: будь я представителем другой профессии, многое бы мне простилось. Даже невозможность бытия без того, кто, наверное, испытывает ко мне отныне лишь глубочайшее отвращение. Но учителю такое не простят.

Парадокс: мы и правда должны воспитывать в детях гуманность, жизнелюбие, чувство внутренней свободы, толерантность. А на деле, выходит, что из этого мы можем позволить себе? И что может быть позволено по отношению к нам?

Я люблю свою профессию. Я люблю предмет, который преподаю. Но вот в чем беда: то, что столько лет дает мне счастье — отныне это счастье у меня и отнимает. И такова цена моей свободы мнимой, внешней, в обмен — на истинную, внутреннюю.

Но должен же быть выход!

***

Все случилось спонтанно. Просто раздался звонок в обычный пятничный вечер. Инге предложила встретиться где-нибудь в тихом месте, чтобы «серьезно поговорить». Что ж, мне тоже есть, что сказать ей серьезного. Пазл складывается… понемногу.

— Давай только без лишних эмоций, Эвен, мы с тобой — взрослые люди, — как-то напористо начинает разговор моя девушка.

— Конечно, что случилось?

— Да, собственно, ничего. Просто мне надоели это «подвешенное состояние» и твое безразличие в последние пару месяцев.

— О чем ты, Инге… я, возможно, не уделял тебе должного внимания, но это все из-за…

— Работы? — перебивает меня Инге. — Эвен, очнись! Мы скоро два года, как вместе, а ничего не сдвинулось с мертвой точки. Ты сейчас сидишь и смотришь на меня так же, как на десятом свидании с начала отношений. Ты не считаешь, что нужно что-то менять?

— Или кого-то…

— Что? В каком это смысле? А, так я и думала, нашел уже кого-то? И кто хоть позарился-то на тебя, учителишка с комплексами супермена!

— Вот значит, кто я для тебя? И как я только мог… Ладно, это все — эмоции, и правда. Ты просила без них. Я тоже считаю, что так больше не может продолжаться, — нервно тереблю край столовой скатерти, каким-то школьником себя ощущая на тайном свидании с великовозрастной дамой, а ведь мы с ней — ровесники. — Ответь мне честно на один простой вопрос: ты любишь меня?

Огонь в глазах Инге как-то подзатухает. От воинственного настроя не осталось и следа.

— Ну, ты мне нравишься, конечно…

— Ты это серьезно сейчас? — откидываю голову назад, в сердцах хватаясь за нее рукам.— Что мы натворили, милая… Мы два года провели вместе, не любя! Понимаешь?! Два года!

— Мы? То есть, с твоей стороны речи о любви тоже не идет, так?

— Ты сама все сказала, — и у меня такое чувство внутри, будто впервые за эти два года делаю вдох полной грудью. — Но я хочу быть прям и честен с тобой, потому что, как бы там ни было, я испытываю к тебе глубочайшее уважение. И хочу, чтобы ты была счастлива с достойным тебя человеком. Любви нет.

— И не было никогда…

— Не было. Прости меня, — смотрю на нее, но не вижу в ее лице ни злости, ни отчаяния, ни привычных для такой ситуации признаков вот-вот начинающейся истерики. Инге смотрит на меня, высоко подняв подбородок, а в глазах ее — какое-то облегчение.

— Знаешь, что? А ты ведь просто упростил мне задачу. Не сомневайся: «достойный человек» уже давно нашелся. А вот ты — так и останешься на старости лет в окружении словарей и тетрадок. Удачи!

Быстро встав из-за стола, моя теперь уже, видимо, бывшая девушка направилась к выходу, гордо стуча каблучками.

Мы расстались. Но это произошло не для того, чтобы я, бросив остатки своей «налаженной» жизни ринулся к моему мальчику, навсегда для меня потерянному. В тот момент, я понимал, что единственное, что мною двигало — это желание быть честнее хотя бы с самим собой.