т а к обидеть ребенка?!

Опомнившись, приближаюсь к Исаку, протягивая руки для объятий… Надо же тебя утешить, бедовый ты мой!

— Исак, прости, я не хотел, просто вышел из себя, больно да?

Мальчик поднимает на меня голову, а потом резко разворачивается в сторону прихожей.

Еще секунд тридцать, и звук хлопнувшей двери заставляет меня выйти из оцепенения.

Ну вот что он еще задумал?! Хотя сейчас вряд ли он вообще способен думать. А вот мне стоило бы взять себя в руки, что я и делаю.

Выбегаю в прихожую и пытаюсь оценить обстановку. С ужасом замечаю, что куртка Исака так и осталась на вешалке. Этого еще не хватало!

Наспех накидываю свое пальто и делаю попытки стянуть куртку с крючка. Но что-то зацепилось ли, запуталось ли, а время идет, и кто знает, что сейчас в голове у подростка?

Так и вылетаю из квартиры без куртки, в надежде отыскать Исака побыстрее и привести обратно домой, в тепло.

На улице заметно похолодало к вечеру.

Выбежав во двор дома, глазами ищу спину в клетчатой рубашке и, к счастью, замечаю, что мой бедный мальчик сидит, сгорбившись, на скамейке неподалеку. Очередное déjà vu за сегодня.

— Исак, не надо тут сидеть, холодно, пойдем домой? Мы погорячились оба… Всё бывает в жизни, все уже прошло, пойдем же! — встаю совсем близко к нему, а Исак, не поднимая головы, резко вскакивает со скамьи и уже готов ринуться прочь от меня.

Но я не дам ему убежать.

Останавливаю его, сгребая в охапку. Мальчика начинает трясти. И я понимаю, что сейчас начнется истерика. Вот уже и первые всхлипы слышу. Исак мой… Ну что ж ты сердце-то мне рвешь?!

Быстро распахиваю полы пальто и укрываю ими Исака, надежно обнимая руками его подрагивающее тело. Чувствую, как по моей домашней футболке стекают капли его слез.

— Ну-ну, Исак, все хорошо, успокойся, — сильнее прижимаю его к себе, снова укачивая, как маленького. Так, как укачивал тогда, в тот тяжелый вечер. Знал ли я тогда, Исак, что ты станешь т а к и м важным для меня!

Мальчик уже совсем не сдерживает слез; просовывает руки под мое пальто со спины и тоже обнимает меня.

— Простите меня, я сам не знаю, что на меня нашло… Я… Я знаю, что не нужно вам этого от меня, знаю, простите… Стыдно так, простите, — сквозь всхлипы лепечет извинения Исак, а я лишь плотнее укрываю его своим пальто.

— Ну всё, всё, Исак, не надо больше плакать, и стоять здесь не надо, пойдем в дом.

— Это… Это потому что люди смотрят, да? — отрывает от моей груди голову Исак и таращится своими заплаканными глазками.

— Нет, — большим пальцем правой руки ласково смахиваю остатки слез с его распухшего личика. — Это потому что тебе холодно, маленький мой, — снова притягиваю его к себе.

Стоим так еще минуты три, но понимаю, что надо уводить ребенка домой. Не хватало еще, чтобы он пневмонию привез с собой в Берген.

Через час Исака забрал мой отец, а я провел эту ночь один.

Я плохо помню, какие оправдания придумал в тот вечер для Инге, чтобы отменить нашу встречу.

Но одно я знаю наверняка: не смог я быть в эту ночь с ней — ни душевно, ни физически.

========== Часть 22. Loud and clear ==========

Исак.

Вот интересно: есть предел человеческому идиотизму?

Судя по моей последней выходке — нет. Иначе, как еще объяснить, что я, зарекавшись столько раз не косячить перед Насхаймом, мог в очередной раз так облажаться?

Всю дорогу от Осло до Бергена я внутренне ругал себя самыми мыслимыми и немыслимыми словами. И не просто чертыхался или крыл самого себя отборным матом: я просто-напросто начал сам себя гнобить.

Жалкий ничтожный урод, ебучая похотливая скотина… Это еще лишь капля в море из того, какими эпитетами я себя наградил. Мужик из кожи вон лезет, чтобы уберечь меня от прошлого; трясется надо мной, как над младенцем. А я, как последняя, давно не траханная блядь, чуть не залез к нему в штаны… Как он только после этого нахуй не послал меня разом? И сколько бы раз я не задавал сам себе этот вопрос, ответ на него остается неизменным: это же Э в е н.

А еще, больше всего на свете, я боюсь потерять его доверие: оно — не безграничное, уверен. Даже при всей его порядочности, при всем его благородстве — у него тоже есть лимит. Какой-то предел, какой-то рубеж, перейдя который рискуешь потерять это доверие безвозвратно.

Так вот: как же можно было с моей стороны говорить с Юнасом о том самом, о том заветном, высоком, что я чувствую к моему учителю английского, а потом взять и разом все перечеркнуть?!

И пусть он и виду не подал, по сути. Сам извинялся, как безумный, за то, что толкнул; к себе прижимал нежно, укрыв пальто, укрыв своим теплом и своим особенным ароматом. Пусть! Но я то видел, что все это — из жалости. А мне не жалость его нужна, не жалость! Я по-прежнему, еще с большей силой, хочу дышать его губами…

Но надо меняться, Исак, надо! Иначе все потеряешь, и его в том числе. И тогда исчезнет весь смысл, его просто не будет существовать в природе.

Как он там сказал тогда: пока ты жив — есть шанс все исправить. И я даю слово: себе и тебе Эвен, хоть ты и не слышишь меня сейчас: я изменюсь, пусть не одним махом, но все сделаю, чтобы измениться. А ты… ты неизбежно изменишься вместе со мной, вот увидишь!

Эвен.

Моя двадцать седьмая весна. С чем я подошел к ней? А главное, с кем?

С девушкой моей все, как обычно ровно, и даже приступы недавней ревности прекратились. Собственно, поводов-то к ней нет и не было. Думаю, Инге в этом уже убедилась. Осталось только мне убедить самого себя.

Хотя, если разобраться, в чем я себя должен убеждать? В том, что Исак для меня — просто ученик? Так это давно не так, давно. Вот только насколько именно он уже не просто ученик?

Думал ли я над тем, что сам провоцирую мальчика на выходки, подобные той, что случилась в его последний приезд, в конце февраля? А что тут думать? По правде говоря, я давно уже нарушил одно из непоколебимых педагогических правил: нельзя приближать к себе кого-либо из учеников. Сам же будешь локти кусать за свою слабость.

Но вот ведь не задача-то: я не жалею об этом.

Да, безусловно, я не позволю ему ничего такого. Но я солгу самому себе, если скажу, что Исак мне важен только как ученик. Сложно это все, конечно, так сразу и не поймешь. Дружескими наши отношения не назовешь. Да и какая может быть дружба между мной и подростком? С моей стороны — так: простое человеческое участие. А вся его видимая симпатия рано или поздно рассосется. Найдет себе пару по возрасту, я — порадуюсь за него в свою очередь, пожелаю ему счастья.

Мда, Эвен. До двадцати семи лет дожил — а врать не научился, особенно самому себе. Ну ничего, научусь, лет до семидесяти есть время.

***

Три последних месяца перед большими летними каникулами пролетели незаметно. Правда, еще был перерыв на пасхальные каникулы, которые я, к слову сказать, провел в Бергене.

Что ж, стоит отметить, что мальчик мой стал взрослеть на глазах. Не то, чтобы это сильно бросалось в плане внешности. Нет, тут все было привычно: такой же худощавый, несмотря на то, что мама моя не выпускала его из-за стола, пока не убедится, что Исак накормлен, как следует. Видимо, просто такой тип телосложения и отличный обмен веществ. И, конечно, эти неизменные шелковые локоны, которые так красиво переливались всеми теплыми оттенками на солнце. Какие же они мягкие у него… Мои руки хорошо это помнят.

Но Исак взрослел, взрослел внутренне.

К моей великой радости, у него намного улучшились оценки по всем предметам. Конечно, по таким предметам, как биология и английский, и раньше все было великолепно, но и успеваемость по другим предметам тоже удалось подтянуть.

И взгляд. У него очень повзрослел взгляд. Он и раньше не был лишен одухотворенности, но была в нем постоянно какая-то напряженность, или, дерзкая наглость, что ли. Сейчас же Исак смотрел на все прямо и твердо. По прежнему — живо, с любопытством, какой-то присущей многим подросткам пытливостью.