Тут же снова натягивает на лицо улыбку, подмигивая «по-эвеновски» — сразу обоими глазами:

— Все хорошо, мой мальчик, — легонько сжимает мои пальцы своими. — Ты тоже не зацикливайся сейчас на этом; мы добьемся того, чтобы они получили наказание, но все будет в свое время. Закон есть закон.

Молча киваю в ответ, убирая руку.

Снова повисает неловкая пауза. Ну ладно я затупил, но он-то чего уж? Видит ведь все, понимает, а сам молчит. И долго еще мы будем так общаться глазами? Сам позвал прогуляться, типа «погода хорошая сегодня, раз тебе получше — пойдем погуляем».

А то он не в курсе, что, даже будь я при смерти, побежал бы, как собачонок, только пальцем он помани. Эвен, Эвен… А еще взрослый человек называется.

— Все остыло, ты так и не притронулся почти, — касается моей чашки. — Давай еще закажем? — и уже порывается идти к стойке, но я останавливаю:

— Не, не надо, спасибо! Вы вроде погулять предлагали, может, сходим к набережной? Я давно не был в Осло, — говорю как можно непринужденнее, а мои глаза выдают мое «хочу-побыть-рядом-с-тобой-Эвен». Но Насхайм и виду не подает, что разгадал мои мотивы, и мы покидаем кофейню.

Последние зимние дни, а по-настоящему весеннее солнце уже балует. Или это не от него мне так тепло?

Идем рядом, неспешно; Эвен снова улыбается, начиная рассказывать про перлы моих бывших одноклассников на уроках английского. Я слушаю, киваю, поддакиваю, что-то там вставляю не к месту: в общем, веду себя, как полный идиот. Мозги-то снова в отключке.

Остановились у ограждения.

Он так непозволительно близко… Вдруг склоняет голову и берет обеими руками мои ладони:

— Совсем холодные, и перчаток ты, конечно же, не взял?

Виновато улыбаюсь, пожимаю плечами. Да я, наверное, прямо в этом положении и отъеду сейчас. Крепче сжимает мои руки, а потом прикладывает их к своему черному пальто, прямо в область сердца. Может, случайно так получилось, но я-то, понятое дело, уже навоображал себе там.

Очередное молчание, но такое нужное сейчас, если честно. Опускаю голову, а Эвен склоняет свою набок: так забавно это выглядит.

— Что с тобой, Исак? Плохо? Давай вернемся домой?

Fuck… Ну почему он делает вид, что не понимает?! Разве в моем самочувствии дело?!

— Не плохо мне, господин Насхайм. Вам, наверное, некогда тут со мной… Планы на вечер, а я тут путаюсь под ногами.

Эвен прицокнул языком, качая головой.

— Вот зачем ты так, Исак? Что значит «путаешься под ногами»? Я вообще-то сам тебя позвал прогуляться. И дело не только конкретно в этом дне, — накрывает обе ладони мои своими и подносит их ко рту, согревая дыханием.

Господи, Эвен… Я ведь не сдержусь сейчас! Пошлю к херам твои принципы и взгляды любопытных прохожих. И просто присосусь к твоим охуенно горячим и мягким губам, что сейчас дыханием обжигают мои ладони!

Но вместо этих пафосных подвигов я продолжаю нести какую-то хрень, полную жалости к своей никчемности:

— Ну так, как же… Вас по-любому девушка ждет сегодня вечером, вернее, вы ее. Вы не беспокойтесь, ваш отец через пару часов за мной заедет. Я не помешаю, — ну чё там, Исак, слезу еще пусти, чтобы сердобольный Эвен тут же кинулся сопельки твои вытирать! Иногда просто ненавижу себя за эту слабость и тупую жалость к себе.

Нет. Сопли мои утирать не бросился. Вместо этого тихо заключил в объятия, положив мою голову к себе на грудь.

Опасно, Эвен, опасно играешь.

— Зачем ты вообще про нее говоришь сейчас? Я же здесь, с тобой…

— Но ведь…

— Т-ш-ш, — не дает возразить мне Эвен, — не надо, не думай об этом.

Голову еще ниже, и вот уже губы его почти касаются моего уха и шепчут:

— Livet er nå, Исак, livet er nå.

И если бы не телефон, завибрировавший в кармане, то сегодня твоя натураловость, Эвен, дала бы такую пробоину. Не залатать.

Эвен.

Мальчик оказался прав. Позвонил отец и сообщил, что заедет за ним в половину пятого. Значит, у нас еще около двух часов.

Что ж, домой все же стоит вернуться. Как бы там ни было, но Исак все еще кашляет. Горячего почти ничего не пил днем, а ему бы это не помешало.

Ловлю себя на мысли, что совсем не хочется отпускать мальчишку из своих объятий. Нет-нет, ни капли недозволенности. Просто он уезжает, да и дни эти были совсем не простые. Вот и пытаюсь напоследок ему побольше тепла подарить.

А еще, пусть он и не верит, но я правда не хочу сейчас думать об Инге. В конце-концов, позже вечером у нас встреча.

Знаю, черт возьми, конечно же, знаю, что своими «добрыми» жестами сам даю ему повод думать, что между нами что-то может быть. Знаю и ничего с собой поделать не могу.

Наверное, верующие люди сказали бы, что Бог меня наказывает за мою гордыню. Возомнил себя «великим» педагогом, с железными принципами. И где же теперь эти принципы? Ни на дне ли этих чистых зеленых глаз?

Но стоит ли грешить на Бога, когда всему виной наши простые, плотские, человеческие слабости?

И моя слабость в том, что я не могу больше относиться к Исаку просто как к ученику. Должен, а не могу. Он давно для меня некто больше. Но вот кто? И где тот барьер, что пока позволяет мне быть все еще где-то учителем для него? Пытаюсь найти ответы в своей голове.

А может, и правда, livet er nå?

***

— Одну чашку, с кусочком лайма, и сэндвич, и все, я отстану, клянусь, — складываю руки в умоляющем жесте, потому как уже полчаса пытаюсь напоить мальчика горячим чаем и заставить съесть сэндвич.

Чай еще, с грехом пополам, заставил выпить, а вот от еды он отказался наотрез. Что за упрямый ребенок? К слову сказать, ребенку этому через несколько месяцев — семнадцать. Пора бы и соображать уже самому научиться.

Убрав со стола, просто сажусь напротив. И у меня какое-то déjà vu. Днем так же сидели, друг напротив друга, а между нами — напряженное молчание.

Замечаю в глазах Исака какое-то оживление. Более того, он встает со своего места и направляется ко мне, огибая обеденный стол. Смотрит пристально, немного затуманенным взглядом. Знаю я, что это за взгляд…

Что ты, Исак, что ты задумал, мальчик, не смей!

Подросток молча опускается на колени и, не отрывая от меня взгляда, тянется к застежке на моих джинсах.

Молниеносно перехватываю его руку:

— Ты что это, Исак, удумал такое? — плохо соображаю, но, скорее всего, кричу в этот момент, в ужасе тараща на него глаза.

— Вы так напряжены просто, — спокойно реагирует мальчик. — Вам надо расслабиться…

Вырывает руку и кладет ее мне в область паха, начиная медленно гладить там, где уже немного выпирает. С ужасом осознаю, что начинаю возбуждаться под действием его маленьких, но совсем не невинных рук.

— Исак, что ты, не смей! Не надо этого! — быстро вскакиваю с места и за плечи поднимаю мальчика с пола. Тот совершено развратно, без толики смущения, облизывает губы и тянется к моей шее, но я вовремя отталкиваю его, встряхивая за плечи:

— Да что с тобой?! Опомнись!

— Что-что?! А вы не видите?! — Исак дерзко вскидывает взгляд. — Вы ведь сами хотите этого? Нет разве?! Я рукой почувствовал, хотите! Так, может, не стоит сопротивляться желанию?! А, господин Насхайм?!

Не дав мне и слова сказать, снова делает попытки опуститься на колени, но я удерживая его за плечи и, придя в совершенное замешательство, словно буйный, резко толкаю Исака от себя к стоящему рядом холодильнику.

Тот пошатывается, но остается стоять на месте. А мальчик мой, весь багровый от стыда и обиды, больно припечатывается к холодной пластиковой двери.

Ну что я снова наделал? Что мы оба наделали?!

Я же не нарочно! И он знает, что не специально это получилось: неужели я мог ожидать, что мальчик полезет ко мне в ширинку? Неужели я дал повод думать, что такое позволено?

Но так оттолкнуть… Как я мог-то. Правду люди говорят: от гордыни это все. Вот только как я теперь буду вновь завоевать доверие мальчика? Нет, конечно, позволить ему продолжить исполнять задуманное было никак нельзя. Но как я мог опуститься до применения физической силы? Как я мог