Потом провожаю его до кровати, помогаю лечь на живот и укрываю одеялом.

Еще недолго сижу рядом, гладя его по волосам и плечу:

— Спокойной ночи, Исак, — последний раз касаюсь волос и встаю с кровати.

— Спокойной ночи… Эвен, — мальчик немного смущается этой «внезапной фамильярности». Но я еще раз поправляю на нем одеяло, улыбаясь:

— Все нормально, засыпай, мой мальчик — гашу свет и покидаю спальню.

Сам еще долго сижу в гостиной с чашкой кофе. Спать не хотелось все равно.

Надо было решать, как быть дальше. Без всяких сомнений, каковы бы не были последствия для этих мерзавцев, из-за всей ситуации и, в особенности, из-за эфира в инстаграм и видео в снэпчате, мальчик рискует стать изгоем…предметом насмешек, ведь не все ученики, к сожалению, такие порядочные, как Юнас.

Уже часам к десяти в голове моей возникла идея.

Не медля ни минуты, я взял телефон и, закрыв дверь в комнату, чтобы не потревожить Исака раньше времени, набрал номер моих родителей, проживающих в Бергене.

— Алло, мам! Доброй ночи!.. Да нет, у меня все нормально, прости за поздний звонок. У меня к вам с отцом будет просьба…

___________________

Сегодняшний день вынул из меня сердце, в продах будет перерыв — буду рада, если дождетесь и прочитаете.

========== Часть 10. Ridiculous thoughts ==========

Комментарий к Часть 10. Ridiculous thoughts

Пока не стоит искать романтики в действиях Эвена. Ему просто до боли жалко мальчика…простое человеческое сочувствие.

Эвен.

Какое это счастье — иметь понимающих родителей. Мне в этом смысле повезло, как никому другому.

Попрощавшись с мамой, которая утром обещала сразу же поговорить с отцом насчет моей просьбы, я набрал номер Инге.

Судя по шуму в трубке, моя девушка все еще была на презентации, либо на ее продолжении в каком-нибудь клубе.

Еще раз извинился, пожелал хорошего вечера и попросил написать, как будет дома. Инге ответила, что «скучает, целует» и обещала отписаться по окончании вечера, к слову сказать, уже давно перетекшего в ночь.

Могу сказать одно: очень важно было получить поддержку родителей — пусть пока только мамы, но в благородстве и понимании со стороны отца я не сомневался.

Сейчас вопрос встал лишь в согласии матери Исака. Но почему-то я уверен, что всё у меня получится, по крайней мере, я чувствовал в себе силы помочь несчастному подростку любым законным способом.

Завтра еще предстоит нелегкий разговор с директором школы, но без его вмешательства мы не сможем осуществить задуманное мною, поэтому я уже мысленно настроил себя на завтрашний весьма непростой день.

На часах было пол-

двенадцатого, и мой недопитый кофе уже давно остыл.

Взяв чашку, прошел на кухню и включил чайник.

Не стал дожидаться, пока тот нагреется до нужной температуры. Покинул кухню и тихими шагами, боясь разбудить, направился в спальню.

Бесшумно приоткрыл дверь и, крадучись как мышь, пробрался внутрь.

Неподвижно постояв в сумраке с минуту, пока привыкнут глаза, наконец смог разглядеть, как на кровати, все так же, ничком, лицом к двери, лежал Исак.

На распухшей розовой щеке, совсем еще по-детски округлой, дрожащей каплей застыла слезинка, а глаза его, сейчас будто сделанные из зеленого стекла, были широко распахнуты. Он так и не смог уснуть.

Включил приглушенный ночной свет и медленно приблизился к постели. Осторожно, без резких движений, опустился на колени перед кроватью и протянул руку к голове мальчика:

— Исак, я все понимаю, но надо поспать, — уже привычным движением провожу по этими шелковым, сейчас немного спутанным, волосам, — пожалуйста, закрывай глаза и поспи, тебе это правда нужно…да и мне не уснуть, пока я знаю, что ты — без сна.

Мальчик какое-то время безучастно смотрит куда-то сквозь меня, а потом отворачивается и, подогнув под себя ноги, немного поскуливая от все еще беспокоящей боли от рваной раны, наглухо накрывается одеялом.

С утра первым делом — пойду в аптеку! Может, если не даст мне помочь себе, так хотя бы сам попробует смазать повреждения. Врача, понятное дело, он вызвать не даст. Да и как мы объясним ему всё?

Делаю глубокий вдох, но вскоре замечаю, что правое плечо мальчика начинает слегка дергаться, а потом и вовсе заходится дрожью.

Послышались глухие всхлипы.

Ну что тут прикажете делать? Проигнорировать? Просто уйти и дать мальчику выплакать всю эту боль, весь этот стыд, всю ту мерзость и весь тот ужас, что он испытал сегодня?

Наверное, многие громкие поборники морали осудили бы меня, назвав мой поступок непедагогичным и выходящим за рамки допустимого, но я ложусь рядом и притягиваю уже в голос рыдающего Исака к себе.

Потому что не вижу ничего предосудительного в том, чтобы просто дать частичку своего тепла и сострадания маленькому человечку, душу и тело которого сегодня зверски терзали трое выродков. Самое обидное, что они — тоже мои ученики, и совсем не важно, что у Ларса Хансена предмет веду не я. Все они — мои ученики, и, как не дико это признавать, дети…да, по закону — они все еще дети. И чтобы они получили положенное наказание, по законам ювенальной* юстиции нашей страны, необходимо будет обойти немало подводных камней.

Впрочем, это все — позже…

Сейчас я грудью чувствую лишь все еще трясущуюся от всхлипов спину Исака.

Господи…да я и сам-то еле сдерживаю слезы.

Осторожным, мягким движением разворачиваю мальчика к себе лицом и притягиваю к груди, обхватив ладонями со спины.

Исак совсем не сопротивляется, а только снова скрывает свое заплаканное личико где-то между моих ключиц.

Неспешно вожу ласковыми касаниями по спине, волосам; еще крепче прижимаю к себе ребенка; шепчу, что надо успокоиться, что все это пройдет, что жизнь еще всё и всех расставит по своим местам и всё это забудется, как страшный сон. Умом понимаю, что несу какие-то банальности, но что говорить в этой ситуации, когда уже перевалило за полночь, а оба так и не сомкнули глаз ни на мгновение… ей-богу, не представляю!

Понемногу Исак, кажется, успокаивается: всхлипов уже не слышно, и только худенькая грудь тяжело вздымается, отдаваясь тревожными ударами между ударами моего сердца. Совсем не в такт…

Вдруг слышу, очень слабо, едва уловимо, но я различаю:

— Я не смогу больше жить…

У меня внутри будто все оборвалось…я то, дурак, надеялся, что мальчик приходит в себя и сейчас попытается заснуть. А он вот такое выдал!

— Что ты такое говоришь, Исак? — касаюсь тыльной стороной ладони распухшей щеки, — не смей даже думать о таком, мальчик!

— Но я заслужил всё это… это мне в наказание за мою жизнь, за то, что не оправдал надежд матери, она и чокнулась-то, наверное, когда узнала, что сын — гей, — снова шмыгает носом, но я лишь глажу по щеке и притягиваю мальчика к груди за шею, — короче… так мне и надо. А еще вас обидел так… простите меня еще раз, если можете, — вдруг резко отстраняется и вскидывает на меня измученные глаза, — простите?

Убираю руки и поворачиваюсь на бок, лицом к Исаку. Он повторяет за мной. Лежим так молча, наверное, с минуту, но мне просто надо было собраться с мыслями.

— Исак, я знаю: всё, что я сейчас тебе скажу — покажется «красивыми», «заученными» фразами. Но я правда скажу тебе то, что думаю. Только не перебивай и постарайся меня услышать и понять, хорошо? — почти шепотом, но спокойно и твердо говорю я.

Подросток слабо кивает в ответ.

— В жизни, Исак, может случиться всё. Беды, потери, поражения, предательства. Но всё это можно пережить. Всё. Абсолютно всё. Всё можно пережить и исправить, но только пока человек — жив.

Очень многие люди, Исак, не справившись со своей бедой, оставшись один на один со своим горем, поддаются минутной слабости и сводят счеты с жизнью. И знаешь, — беру его руку, лежащую совсем рядом с моей и несильно сжимаю его немного дрожащие пальчики, — я не осуждаю их за эту слабость. Но я не понимаю и никогда не пойму, как можно лишить себя шанса на то, чтобы все исправить. А исправить, Исак, можно всё — но только пока ты — жив.