***

Долгая дорога в полумраке, снег, что на диво ясном зимнем рассвете сегодня пурпурной тафтой лег на собранные сзади волосы, тишина… Всё должно было очистить мысли, освободить их от бремени тяжелых раздумий.

Но Эвен не мог отвлечься, как ни старался: неизбежность встречи с отцом тяготила его. Хотел он того или нет: пора было возвращаться. День шел уже к обеду. И хотя почти все, вплоть до слуг, знали об этой холодности между ними, внешне оба они сохраняли те отношения между главой дома и его единственным наследником, какие подобало иметь людям их положения.

Едва ли Эвен успел вступить на землю возле их дома, как глазам его предстала картина, от которой должно было содрогнуться сердце любого, но только, по всей видимости, не человека, что мог приказать сделать подобное.

Посреди двора, совершенно нагой и босой, на коленях, будучи уже не в силах подняться с обжигающего холодом снега, стоял, ни жив, ни мертв, Исибэйл, вокруг которого было четверо здоровенных мужчин, и главным, судя по властной позе и довольной ухмылке, был тот самый Седрик, что несколькими днями ранее хвастал о своей страсти к женскому полу и виски. И за которого с таким позором был наказан издающий сейчас, наверное, последние вздохи в своей жизни мальчик.

Один из мужчин, приободренный Седриком, окатил из деревянной кадки ледяной водой и так стучащего зубами, трясущегося, оттенка инея Исибэйла.

А Эвену почудилось, словно эту ледяную воду сейчас вылили на его собственную голову: вот чего так не хватало ему…

— Кто вам позволил делать с ним такое?! Или вчерашний виски с элем намешали, а похмелье застило вам взор и головы?!

Не дожидаясь ответных слов опешивших от его появления людей, он скинул с себя теплый шерстяной плед и, набросив его на плечи полумертвому мальчику, подхватил того на руки, сильнее укрывая теплом шерсти.

— Мы лишь исполняли приказ вашего отца, господин, — попытался возразить один из мучителей. — Уж больно гневался он, когда узнал, что мальчишка лишил вас тогда вашего благородного права.

Эвен, уже направляясь к дому, все так же крепко прижимая едва дышащего, беспрестанно дрожащего мальчика к себе, обернулся:

— Он — мое благородное право. И никто — ни вы, ни мой отец — не можете наказывать его. Только я.

Преодолев десятки скрипучих, деревянных ступенек в считанные секунды, молодой господин бережно опустил Исибэйла на свою постель, застланную овчинами.

Мальчик никак не мог согреться. Закутанный с головы до пят в плед Эвена, он все дрожал и дрожал, а с губ его начали срываться, будто бы в агонии, бессвязные фразы, из которых младший Насхайм смог уловить только «домой» и… «Исабель».

«Пусть бредит… Это пройдет. Его согреть надобно.»

Не предаваясь сомнениям, Эвен скинул с себя лейне и, распустив края пледа на трясущемся теле Исибэйла, вновь обнажил его и нагого накрыл своим обнаженным телом. Чуть приподнявшись с мальчиком в объятиях, стал ладонями растирать ему выпирающие лопатки, спину, ягодицы. В его быстро сделавшихся горячими в тепле хорошо протопленной комнаты руках начавшее неметь тело Исибэйла потихоньку оживало, розовея.

Эвен все гладил, щипал ему бедра и ноги, вызывая приток крови к коже; растирал его ставшие красными, сплошь в белях пятнах от ожогов морозом, ступни; дыханием согревал ему лицо, сам пряча его между своими шеей и ключицами. Все еще холодный, весь в скользкой влаге нос мальчика щекотал и пачкал Насхайму шею, но тот словно забыл: в руках его сейчас лежит, что тряпичная кукла, крестьянский мальчишка, его собственность, а он — благородный господин.

Напомнил ему об этом внезапно появившийся на пороге его комнаты старший Насхайм:

— Успел все-таки, как погляжу.

Эвен, не отпуская мальчика от себя, быстро натянув одной рукой плед на них обоих, повернулся лицом к отцу:

— Да. На этот раз я успел. Это вы не успели замучать его до смерти, как… — Эвен осекся, замечая, каким бледным стало лицо отца.

— Как Эвера, ты хотел сказать, так, Эвен?.. Но ведь ты ничего не знаешь… А что и знаешь — в то не хочешь верить.

— Вы, конечно, главный в доме… И я даю вам слово: я никогда не забуду своего долга — долга вашего сына. Но я принял решение оставить этого мальчика на дворе, а это значит, что судьбу его могу решать только я. Полагаю, как ваш законный наследник, я обладаю таким благородным правом?

Ничего не ответил ему отец. Только так знакомо покачал головой и вышел прочь.

Переставшего дрожать Исибэйла, Эвен вновь закутал в своё, сам же, обратно накинув лейне, бережно обвил руками мальчика. Какое-то время молча смотрел в это, наконец, умиротворившееся лицо, обводил взглядом и широкой лоб, и чуть вздернутый нос и полуоткрытый маленький рот, переходящий плавными линиями в совсем по-девически нежный подбородок. Не выдержав, Эвен обратил взор к потолку, на котором в отражавшемся тенями пламени очага видел их двоих: один в объятиях другого.

— Зачем ты появился здесь… Зачем ты так похож на него?..

Уже позже, когда на двор синеватой дымкой ложились сумерки, он сидел на коленях сбоку от мальчика, а пришедшая по его велению Магда примостилась к изголовью, осторожно поглаживая спящего Исибэйла по волосам. Взгляд же ее был прикован к лицу молодого хозяина:

— Не печальтесь вы так, господин… Он, может, и не так силен в теле, да только он крепче Эв…

— Не надо, Магда. Не произноси больше его имени.

— Ваша правда, господин. Не буду. Но мальчик этот крепок духом. Выдюжит.

— Крепок он больше на язык свой, женщина, — заключил младший Насхайм, тревожно нахмурив брови у тонкой переносицы.

— И то верно говорите, господин, — здесь оба — и Магда и Эвен — переглянулись улыбками, правда, у одной она была во все краснощекое лицо, второй же лишь сдержанно приподнял уголки губ.

— Как бы ему этого языка не лишиться когда-то, по глупости, коих он творит и говорит не мало.

— Так ведь горячка в нем молодая, господин! Кровь пуще эля свежего бурлит, да пенится!

Магда так громко произнесла последние слова, что ненадолго упавший в беспамятство Исибэйл зашевелился под теплым пледом с плечей Эвена, что заставило кухарку с ее молодым господином замолчать и обратить все свое внимание на мальчика.

— Он сейчас вновь в сон провалиться; после такой взбучки проспит до утра, можете быть покойны, господин, — Магда поправила на Исибэйле шерстяное покрывало и, поднявшись на ноги, добавила. — Позвать Якоба, господин? Пусть мальчишку перенесет ко мне на кухню.

— Нет, — Эвен, развернувшись на коленях, вполоборота объяснил ей. — Пускай спит здесь. Может, еще не выживет. Утром увидим, что дальше будет.

— А вы?! — выпучив на него свои блекло-синие бусины, выпалила проворная кухарка. — Вы-то где ночевать будете? Он вон как развалился, вам и прилечь негде!

— Магда, — охладил ее пламенную заботу о его ночлеге Эвен. — Иди к себе. Утром я пошлю за тобой, если понадобится.

Исибэйл пришел в себя еще на рассвете. Открыв веки, сначала не сразу сообразил, что так покалывает нагое тело. Грудь начала заходиться кашлем, но он, ощупав покрывало поверх себя, обнаружил шерстяной плед — тот самый, что когда-то был уже на нем — в его первую ночь в этом доме.

— А ты не так слаб, каким казался. Магда была права, — послышалось сверху, а вскоре и сам говорящий попал в поле зрения Исибэйла, уже успевшего приподняться на локтях. Жуткая ломота во всем теле, но гораздо терпимее того, что с ним творили накануне… Мысли о вчерашних мучениях никак не вписывались в то, что был он сейчас, судя по всему, в комнате Эвена. Воспоминания обрывками всплывали в его голове. Но Насхайм не дал ему времени собраться с мыслями:

— Тебе принесли твою одежду. Если можешь встать и идти, одевайся и… уходи к себе.

Исибэйл, у которого в тот момент словно язык отнялся, только безропотно кивнул и начал подниматься с хозяйской постели, вновь закашляв.

Ноги горели, ступать было больно, но и в десятки раз не так больно, как вчера, потому мальчик, наспех одевшись, пробормотал тихое «спасибо, господин» и поковылял к выходу.