— Что тебе?

Голос донесся со стороны постели, где Эвен, стиснув пальцами грубый отрез холщовой ткани, уже долго, не смыкая глаз, прижимался к нему лицом.

Ему нужно было услышать его запах. Он слабел с каждой ночью, и Эвен боялся той, когда лишится последнего, пусть и такого призрачного ощущения присутствия мальчика рядом.

— Неважные вести, господин. Говорят, что вашего Исибэйла ярл держит у себя хуже скота и об кудри его вытирает руки. Разве стерпите вы подобное, господин?

Наверное, вестник его рассчитывал на совсем другой ответ.

— До йольских костров он принадлежит ярлу. Я не волен обсуждать, как он обращается со слугами. И уж ты — тем более.

— Как вам угодно, господин.

Поклонившись, Седрик отправился на другую половину дома. Несмотря на ответ Эвена, он знал: тот не станет бездействовать. Такой уж он есть. И пускай он думает, что за строгим холодом в голосе ловко скрывает то, что творится у него на душе… За столько лет служения их дому и ему лично Седрик научился читать его, как открытую книгу. По крайней мере, так ему самому думалось.

Той ночью о сне не могло и быть и речи. Эвен и раньше слышал о жестоких повадках ярла и его окружения, но разве сам он никогда не был жесток с Исибэйлом? Почему ему всегда казалась правильной, оправданной та жестокость, с которой он обращался с мальчиком? Так в праве ли он давать волю голосу совести сейчас?

Он мог бы не отпускать мальчика, найти ему хотя бы временное укрытие, тайно переправить обратно к берегам Шотландии, но у подобного неподчинения исход был один: он неминуемо навлек бы гнев своего господина на себя и свой дом. В своем время его собственный отец не пожалел родного сына, лишь бы избежать осуждения в их круге. Эвер был таким же господином, как и он сам. А Исибэйл… всего лишь слуга.

Но грубая постель его по-прежнему хранила аромат тех златоподобных кудрей, об которые сейчас вытирают пропитанные прогорклым салом руки. И никогда уже не смыть с губ своих отпечатков той юной нежности.

«Нет тьмы сильнее отчаяния, господин» — тяжелым грузом осели в сердце слова Исибэйла, оброненные им в ту ночь на постоялом дворе, которую они провели, прижавшись друг к другу, отдавая все тепло тела и души другому. На мгновение почудилось ему, что овладевавшее им отчаяние вот-вот прольется последними следами слабости на его лице. Но река слез его давно уже высохла досуха.

Еще тогда, когда он потерял навсегда единственного близкого его сердцу человека, который, как грезилось ему, через много лет возродился в другом.

Но остывшее сердце — мертвое сердце. И сейчас все, что чувствовал Эвен — это словно его погребли заживо, вместе с такой вымоленной, такой запретной и так люто отнятой у него любовью.

Мечты всегда далеко за пределами божественной власти.

Только зачем он и сейчас лжет себе? Или же ложь эта — благословенна, а свет его любви — проклят?

Его цепко держат долг и честь, не одни лишь его, но и всего их рода.

И сердце. Обескровленное потерей.

***

— Стало быть, даже до земель не доехал?

— Да, господин. Поговаривают, на дороге разбойники перехватили.

— Оно и к лучшему.

И пока Эвен ночь напролет бередил свое сердце, Седрик с упоением предвкушал неминуемый исход. Он знал, чего стоил этот мальчишка для Эвена.

***

— Как посмел ты вступить на мою землю?

В пепле ярости и стыда, Эвен преклонил колено пред своим господином. И ожили все былые страхи. Но сильнее их был мерцающий огонь в его глазах.

— Прошу простить меня, мой господин. Я бы ни за что не нарушил границ ваших земель. Но меня заставило пойти на такой шаг крайне важное дело.

— Если бы дело имело крайнюю важность, я бы уже давно знал об этом сам. Говори.

Каким строгим был взгляд ярла. Казалось, будто не он перед ним, а старый лорд Насхайм.

— Слуга… тот мальчик, кого я отправил к вам по вашей воле… Я прошу вас: будьте с ним милосерднее. Он… из него получится отличный лучник. Он еще пригодится вам.

— Быть милосерднее? Да в своем ли ты уме? Он не соизволил и носком ноги своей вступить в мои владения.

— Как же так, господин?

— Этого мне неведомо. Да и нет нужды знать. Может, волки загрызли, может, берсеркеры напали. Разве мне есть дело до какого-то дворового.

— Зачем же к себе его требовали?!

Эвен и сам понимал, что позволил себе лишнее. Но сердце его, казалось, поднялось к самому горлу.

— Не дерзи мне. Я не посмотрю, что ты из знатного уважаемого рода. Не забывай: ты нарушил мои границы, явился без приглашения, а сейчас объяснений требуешь от своего господина? Зачем мне воин, который готов попрать мои законы словом ли, делом ли?Возвращайся к себе. До полудня не успеешь вступить на свою землю - дом твой спалю до тла.

Тот мерцавший в его глазах огонь, дававший ему надежду… Тот огонь лишь сбил его с пути.

И как бы сильно не гнал своего коня Эвен, как пронзительно не свистел проносившийся мимо ветер, каким бы опьяняющим и задыханным не был от такой скорости воздух… Не могли они примирить разум и чувства.

И словно живые мертвецы мы приносим в жертву все, что имеем. Ради заледеневшего сердца и души в огне.

Комментарий к 14. Ложь благословенна, а свет любви проклят

Следующая часть - последняя.

========== 15. Но любовь из них больше ==========

— Я же сказал, что ничего не хочу. Уходи, Магда.

В ответ только все ближе и ближе раздавался скрип половиц.

В полумраке шаря перед собой руками, нащупывая опору, Эвен предпринял попытку встать со своей постели, но тут же рухнул обратно из-за слабости и ломоты в конечностях.

Уже почти четыре месяца прошло с его возвращения в Шотландию. Там, на скалистых берегах Норвегии, он едва ли выдержал несколько недель. Весть о гибели Исибэйла, — разве можно было надеяться на чудо? — окончательно превратила его в ходячую тень от и так далеко не живого Эвена. Первые дни были самыми тяжелыми. Каждый раз, стоило ему пройти мимо кухни или же взгляд его падал на бесцельно стоявший в углу лук и колчан со стрелами, как в голове звенел тонкий и ласковый, а временами дерзкий и своенравный голос Исибэйла.

Кто теперь слышит его?.. Кому там, в небесной выси, ты даришь свою согревающую и в самую лютую стужу улыбку?

Конечно, он не мог позволить себе поддаться порыву отчаяния и, бросив ставший таким постылым дом и своих людей, без весомого в глазах других повода пересечь Северное море. Повод был ниспослан свыше. Уже на закате лета Эвен получил известие о том, что его отец, старый лорд Насхайм, совсем слаб и ему как единственному наследнику необходимо было вернуться обратно на Британские острова. Каковы бы ни были отношения с отцом, как бы ни кололи сердце тупой иглой воспоминания, он был искренне опечален известием, но в то же время испытал подобие освобождения от мучительных бессонных ночей, что раз за разом истончали его собственную волю к жизни. Он то неистово молился, в благодарность за спасение, почти впадая в забытье, то почти в голос проклинал Божий свет.

Впрочем, он тогда совсем не думал о том, что вскоре ему придется вновь оказаться в месте, где и было положено начало его нынешним страданиям.

Отца его не удалось исцелить даже привезенному из Бог знает откуда потомку друидов. Лежа там, на смертном одре, он нашел в себе последние силы на раскаяние, но и будучи на краю кончины он не признал своей вины в смерти Эвера. Только шепнул на последнем дыхании:

— Опасайся того, кто к тебе ближе всех, Эвен. Не верь ему…

Кому именно, старый лорд не успел сказать.

Тогда он не проникся предостережением умирающего. Приложившись губами к дрожавшей, иссохшей старческой руке, Эвен окропил ее беззвучными слезами и собственной ладонью опустил отцу веки.

Долго горел костер погребальной ладьи, а теперь уже полноправный глава рода Насхаймов все стоял и стоял на холме, вновь обращаясь к небу с одним лишь вопросом: почему всемогущий и праведный Бог обрекает его с потери на потерю, самого оставляя мучиться на грешной земле? И как бы ни было грешно роптать на Него, Эвен боялся, что вера его вот-вот пошатнется.