Курганов посетил однажды крупную западную биотехническую станцию. Ему пришлось там присутствовать на одной из лекций известного физиолога Шопе. Во время лекции на экран проектировались микроскопические препараты. И вот внезапно в темном зале кто-то поднимается и решительно идет к Курганову. Черная тень длинной фигуры падает на экран и покрывает изображение. Раздаются возгласы неудовольствия. Лектор умолкает, призывает к порядку. Темная фигура, не обращая внимания, ломится сквозь узкий проход к тому месту, где сидит Курганов. Дают свет, и Курганов видит длинного тощего старика, с невозмутимой физиономией пробирающегося к нему сквозь тесные ряды стульев. Потом выяснилось, что как только старик узнал о присутствии в зале Курганова — редкого гостя — он сразу же к нему направился. Когда дали свет и увидели виновника беспокойства, на многих липах появились улыбки. Все с интересом ждали, что будет дальше. Пфиценмейстера и его деревянную решительность хорошо здесь знали. Он мог подолгу оставаться совершенно безучастным, неподвижным, будто лишенным внешних чувств. Но если начинал что-либо делать, то обнаруживал непреодолимую инерцию.

— Пфиценмейстер! — резко крикнул он на весь зал, подошел вплотную к Курганову и придавил его своими острыми коленями.

— Курганов, — представился, в свою очередь, тот, вставая с усилием.

— Очень рад, — продолжал Пфиценмейстер, — желаю вас посетить; теперь же. — Как всегда, казалось, что он страшно зол и делает строгий выговор.

— Милости прошу, — ответил, чуть улыбаясь, Курганов. Если вы свободны, можете отправиться вместе со мной завтра утром. Я лечу на двадцать пятом номере. Он у вас, кажется, отправляется, в десять?

— Совершенно верно. В десять, С удовольствием. — Он дернул Курганова за руку и, громко шагая, удалился на свое место. Больше за все время лекции он ни разу не пошевелился и не произнес ни слова.

Вот таким-то образом появилась за столом на Кургановской станции эта странная фигура. Он был, между прочим, знаком с устройством и управлением маленьких аэронов с мегурановыми моторами. Поэтому, когда сегодня утром Уокер, показывая гостю аэрогараж станции, подвел его к новому, недавно полученному аппарату, Пфиценмейстер немного оживился и сказал:

— Ага, это «Хиль». Знаю. Летал.

Курганов тоже знал управление аппаратом, но до сих пор, за недостатком времени, не обучил пользованию им остальных. Уокер, давно желавший на нем полетать, ухватился за слова Пфиценмейстера и попросил подробных объяснений. Тот сделал это в уже известной читателю форме. Уокер, по природе достаточно беспечный, недолго думая, выкатил новенький «Хиль» на площадку перед гаражом. И… дело кончилось бесконечным летанием Уокера вокруг станции, попеременными криками и возгласами, то сверху, то снизу. Голос, доносившийся сверху, был испуганный и плаксивый, а снизу — резкий и сухой, будто кто ломал о колено пучки сухих щепок. Конечно, Пфиценмейстер ни разу при этом не улыбнулся. Смеяться он мог, но делал это в тех только случаях, когда ничего не было смешного: собрав лоб в складки, с совершенно хищным выражением лица, выдавливал из себя угрожающие клохтания: кхе-кхе-кхе-кхе.

Сев за стол и ни на кого не глядя, Пфиценмейстер принялся за еду. Несмотря на свою худобу, он ел много и жадно. Карст занял место в конце стола. Он не принимал никакого участия в общем разговоре и украдкой посматривал на Гету. Он закрывал глаза и думал: разве есть слова, которые могли бы передать все, что сейчас делается в этой маленькой, черной головке? Он опять вглядывался в Гету и закрывал глаза. Эти манипуляции не ускользнули от внимания Курганова. Он давно имел основание кое о чем догадываться. В данных обстоятельствах это касалось и его, как возможного, в конце концов, вершителя судеб всех ему близких. Слегка откинув голову назад, он серьезно и пристально посмотрел в лицо Геты. Та чуть покраснела, закусила слегка нижнюю губу, опустила глаза, но не вытерпела и взглянула в сторону Карста. Он в этот момент смотрел на нее и тотчас перевел глаза на Курганова. Перестрелка взглядами произошла в течение одной секунды. Курганову это было достаточно, чтобы понять все.

«Уже», — подумал он и с любезным видом обратился к занятому едой Пфиценмейстеру.

— Коллега, как вам здесь понравилось?

Не торопясь, старик дожевал кусок, проглотил и, глядя куда-то сквозь затканное хмелем окно, ответил:

— Прекрасно. Очень рад. Прекрасно! — Он перевел глаза на Курганова, поднял брови и еще резче повторил:

— Пре-кра-сно!

Лина подавила смех. Слезы выступили у нее на глазах. Гаро тихонько посмеивался. На другом конце стола шел громкий разговор между Уокером и Биррусом. Последний достал книжку и что-то стал чертить в ней карандашом. Уокер по временам стремительно вырывал у него книжку и карандаш и сам рисовал и исправлял.

Пфиценмейстер бросил в их сторону несколько грозных взглядов. Курганов, улыбаясь углом рта, заметил ему:

— Вы, коллега, не обращайте внимания. У нас не существует ни за столом, ни вообще где бы то ни было, этикета. Мы всегда на работе. Много важных и нужных вещей нам удалось выяснить и вывести из общих данных вот за этим самым столом, за обедом.

— Очень возможно, — отрезал немец.

Негры, во главе с Умо, подали второе. В перерыве между двумя блюдами мужчины, не выходя из-за стола, закурили. Это тоже вызвало несколько острых взглядов гостя. Уокер и Биррус оставили в покое книжку и карандаш и заговорили спокойнее. Курганов некоторое время молча прислушивался к их разговору, затем постучал вилкой о тарелку и сказал:

— Прошу слова для внеочередного заявления.

Спорящие умолкли. Биррус с комической важностью встал и, поклонившись, ответил:

— Пожалуйста.

— Я хотел сказать, что ни раньше, ни теперь не мог и не могу присутствовать при разговорах и спорах о том, что будет через тысячу лет.

— Но мы…

— Знаю, — перебил Курганов, — ты хочешь сказать, что предметом ваших фантазий был живой организм, а так как основные биологические законы известны, то можно… и так далее?

Уокер что-то неопределенно промычал.

Курганов продолжал:

— Я хотел обратить ваше внимание на полную бессмысленность подобных построений. Каждый, знакомый с утопическими сочинениями, знает, что все они прибегают к гиперболизации современного им положения вещей. Если утопист жил в век пушек, весивших до ста пудов и стрелявших на двадцать километров, то он описывает пушку в тысячу пудов с дальнобойностью в пятьсот километров. Конечно, он отчасти прав, но… мало это будущее отличается от современности. Иначе говоря, это различие количественное, а не качественное. Как могли себе представлять войну отдаленного будущего средневековые рыцари еще до изобретения пороха? Они только могли мечтать об удивительно прочных латах, очень далеко бьющих самострелах, сверхъестественно сильных стенобитных орудиях и невероятно толстых стенах. То же самое и с утопическими построениями будущего социального строя. Последний в большей части зависит от экономических взаимоотношений, а вся экономика покоится на достижениях материальной культуры. Следовательно, лаборатория и кабинет ученого играют в этом случае не последнюю роль и… нам опять придется вернуться к нашему примеру о рыцарях. Порох — вот чего никак нельзя было предположить. И вообще я не знаю исключений. Когда некоторые пионеры воздухоплавания уже достигли значительных успехов, находились люди, называвшие себя учеными, которые устно и печатно утверждали, что аппараты тяжелее воздуха не имеют никакого будущего. А куда девались все эти ухищрения, все эти тракторы и сеялки, все фантазии о будущем земледелии и казавшаяся незыблемой мысль о существовании даже почти особой породы людей, крестьян? Одно только введение машин в более широком масштабе уже положило начало исчезновению этих различий, а что вы скажете вот об этом? — Курганов взял с тарелки кусочек панита и повертел его в руках. — Сосчитайте, сколько животрепещущих социальных и экономических вопросов разрешил этот кусок. Это — хлеб. Хлеб для всех, почти даровой, как вода и воздух. Мы не можем себе представить его отсутствия или недостатка, но моря крови, пота и слез были пролиты человечеством из-за таких же кусочков. И мы не вправе забывать об этом. Я мог бы до завтра заниматься изысканием примеров, но будет. Заметьте, что вопрос о «хлебе насущном» решила не агрономия, не социальная реформа, а синтетическая химия. Поэтому всегда в рассуждениях о том, что будет, нельзя забывать того, что не сегодня, так завтра, не завтра, так через сто лет станет известным то, о существовании чего мы сейчас и не подозреваем. Всегда может явиться новый фактор, который подчинит себе течение событий, поставит их на основу совсем непредвиденного принципа и сведет на нет все ваши построения. Иначе говоря, была бы справедлива логика, которой вы оперируете, если бы заранее было известно, что наука остановилась в своем движении и все данные условия вашей задачи навсегда останутся неизменны… Но этого, к счастью, не было и не может быть.