Курганов спешил, но если бы он знал, какая над ними надвигается гроза, то не стал бы медлить и минуты.

Давно прошли все сроки, а Пфиценмейстер все ждал. Он таял, как свечка, и можно с уверенностью сказать, что жизнь в нем держалась благодаря надежде. Внимательно следя за Кургановым, пока тот оставался в Берлине, он, конечно, хорошо заметил связь между его исчезновением и отъездом трех работниц из отделения мозга. Чтобы не было сомнений, он сам побывал у секретаря и справился, куда выбыла Иттли. На другой день получил из Чельтенгамского Института справку, что никакой Иттли у них не значится. Он понимал, что это значит. И с этого дня начал ждать. Его угнетало вынужденное бездействие. Он ничего не мог сделать, чтобы ускорить движение дела, и чувствовал себя, как голодный человек, случайно попавший в гости в незнакомый дом и дожидающийся, когда позовут обедать. По временам он прямо доходил до отчаяния. «На какого черта этот Гаро полетит именно ко мне! — думал он, похрустывая суставами пальцев. — Кто же откажется? Любой врач…»

Он казался себе выжившим из ума, обманутым стариком. Он в миллионный раз перебирал все подробности беседы с Гаро в ту памятную ночь. И снова начинал надеяться на приезд его. Переходя от уверенности к полной потере надежды, он считал дни и часы. Каждый звонок, шаги заставляли его вздрагивать и прислушиваться. Сидя закутанный по вечерам на крыше дома в голом и пустынном саду, он внимательно следил за летящими с Севера аэронами и старался отгадать, на котором из них летит Гаро.

А тот все не прилетал. После отлета Курганова прошел месяц. Тяжелая тревога закралась в душу старика. Ужас и протест против гибели, всю жизнь сдерживаемые соображением о неизбежности и всеобщности этого закона, властно выступили и требовали жизни. Он не мог найти никакого утешения или оправдания своей смерти, когда знал, что ее можно избежать. Присоединялось еще нестерпимое любопытство к будущему. За последнее время он, несмотря на сомнения, настолько успел свыкнуться с мыслью о бессмертии, что; пробуждаясь от своих мечтаний, сначала долго не мог понять, где находится. Только вспомнив все, он с новой силой чувствовал свое беспомощное и жалкое положение. Да и как было не помечтать! Он воображал, что уже стал бессмертным, переносился на сотни лет вперед…

Но приходила действительность. Он подходил к зеркалу, сам не зная, почему так делал. Какая-то ассоциация толкала его. На него глядело лицо египетской мумии и впавшие воспаленные глаза с помутневшими зрачками. Он пугался, но не мог оторваться и сам себя гипнотизировал, простаивая подолгу перед зеркалом, пока, шаркая туфлями, не приходил старый Франц и не уводил его в кресло.

Шли дни, целые вереницы дней, а Гаро все не было. Однажды, после того, как ночью с ним случился сердечный припадок, Пфиценмейстер понял, что это первое предупреждение. Им овладела решимость отчаяния. Нельзя же спокойно дожидаться смерти! Может быть, он что-нибудь все-таки успеет сделать… Вряд ли он мог дать себе отчет, что из всего этого получится, но делать что-нибудь надо было обязательно. Возможно, его особенно подталкивала уверенность, что Гаро его обманул, и теперь опасаться раскрытия секрета не приходится. Не все ли равно ему!

Секретарь института еще спал, когда к нему явился Пфиценмейстер. У старика был совсем безумный вид. Секретарь стал все внимательнее прислушиваться к его сбивчивой, торопливой речи.

— Они там на своей станции делают ужасные вещи. Я все знаю… Перекрестные пересадки. Бессмертные и в то же время бесполые. Он обещал прилететь ко мне, если вытащит крест, да все равно и без этого. Но прошли все сроки. Или погиб, или просто посмеялся надо мной… Надо их задержать. Курганов увез к себе этих ваших сотрудниц. Вот у меня справка из Чельтенгама. Это заговор…

— Вы говорите, Ай, Иттли и Лилэнд улетели с Кургановым?

— Да, я давно знал, зачем он появился здесь, я с ним вместе…

Секретарь жестом заставил его замолчать и задумался. Последнее появление здесь Курганова ему самому казалось довольно странным, и, вспоминая некоторые подробности пребывания затворника-ученого в Берлине, он все более убеждался, что в словах старика есть доля правды. История с исчезновением Ай, Иттли и Лилэнд стала ему казаться весьма серьезной. Он заставил старика принять успокоительное и попросил подробно и обстоятельно рассказать все, что ему известно. Несколько раз секретарь внимательно и пытливо всматривался в лицо своего собеседника и с тяжелым чувством все более убеждался, что тот не в своем уме. Однако, необходимо было проверить все то, что, сообщал старик, тем более, что его конкретное указание на связь между отъездом Курганова и трех сотрудниц из института заслуживало внимания. Секретарь института был умный человек и притом настоящий ученый. Он решил действовать осторожно. Взяв со старика обещание пока молчать, он справился об ушедших сотрудницах. Изо всех мест, указанных ими при отлете, в тот же день был получен отрицательный ответ. Дело становилось серьезным. Надо было что-то предпринять. Кто знает, может быть, старик и о другом, самом главном, не бредит? Может, и в том есть доля правды? Не решаясь предавать огласке эти странные новости, секретарь в тот же день вечером созвал экстренное собрание деканов всех отделений. Собралось человек двадцать. Под условием строжайшей тайны он посвятил их в дело, умолчав только о главном — о цели работ Курганова. Он почему-то не решался произнести слово «бессмертие». Собрание узнало лишь, что Курганова подозревают в каких-то опытах над людьми, небезопасных для жизни последних, а также и об исчезновении трех сотрудниц из отделения мозга. Присутствующие сами не добивались подробностей. В общем сразу стало ясно, что этого нельзя оставить без внимания, но и выбирать нечего было. Само собой явилось решение лететь на Кургановскую станцию для разведки. Конечно, было предусмотрено, чтобы в случае ошибки не оскорбить Курганова насильственным посещением.

Спустя два часа большой голубой аэрон, принадлежащий институту, поднялся с крыши навстречу холодному северному ветру. Вместе с Пфиценмейстером, обязательно пожелавшим лететь, в полете участвовало двадцать два человека. Это была целая толпа ученых, биологов, врачей. Они летели спасать трех женщин, но мнения по существу у них расходились. Одни считали, что вообще нельзя вмешиваться в это дело, если улетевшие сотрудницы сами пожелали принять участие в опытах Курганова. Большинство же признавало недопустимым и безнравственным самое приглашение на самопожертвование, хотя бы и во имя науки. В конце концов, почти все в первый же час путешествия успели перессориться.

Пфиценмейстер сидел, забившись в угол. Он казался себе посторонним зрителем. Он ни на что не надеялся. Действительно, рассудок его, долгое время порабощенный сверлящей, чудовищной мыслью, был не в порядке. Все было необыкновенно и сверхъестественно. По временам ему казалось, что это не он рассказал все секретарю, что это сделал за него кто-то другой, против его воли…

Никто не спал в эту ночь. Все ждали рассвета, когда предполагалось прибыть на место. Все были недовольны друг другом. Теперь большинство говорило, что эта поездка предпринята напрасно. Они не имеют права вмешиваться в работу Курганова. Как это всегда бывает, к утру головы стали работать более рассудительно и критически. Но раз дело было начато, надо его кончать.

Занимался рассвет. Внизу проплывали занесенные снегом огромные пространства и фосфорически светящиеся пятна разбросанных тут и там городов. Аэрон шел на большой высоте, вне зоны снежных бурь. Вдали показалось море. Все вышли на нижнюю галерею.

— Все ли готово? — спрашивал Курганов, обходя пустые помещения станции, — все ли предусмотрено?

Казалось, ничего не забыли. В каждой комнате, в подвалах, на чердаке, во всех пристройках были расставлены мегурановые батареи. Не рассчитывая на полную детонацию, их всех соединили тонкими проводами. В главной лаборатории они все сходились у маленького минутного взрыватели-реле. Так же минирован был и питомник. Обреченные на гибель животные ничего не подозревали. Боб, слыша на дворе голоса людей, бегал взад и вперед в проходе между клетками и, помахивая хвостиком, настойчиво блеял.