— Откуда же она знает? Разве ты ей говорила?

— Ничего не говорила. Но, верно, знает. И кроме того…

— Ну, а ты что на это?

— Я… — Гета торжествующе на него посмотрела, — я ей говорю: «Если так, то я тоже знаю, почему ты споришь. Потому что тебе нравятся маленькие». — «Кто же это?» — спрашивает. Ха-ха-ха! А сама даже позеленела. «Ну, конечно, — говорю, — Гаро». Она со злости даже языка лишилась. Стоит и смотрит на меня. Глаза выпучила. Как будто я бог знает что сказала. Ведь все знают, а она какую-то тайну устраивает.

— Разве все? А я вот, например, как раз и не знал.

— Неужели? У них давно роман. Я часто вижу, как вечером, когда мы с ней уходим к себе, он выходит и все прогуливается под окнами. А Лина увидит сразу и берется за голову: болит голова, надо пойти освежиться. Ну, и уходит. Разве трудно понять? Она и притворяться-то по-настоящему не умеет. Зато я вчера, как только увидела, что Гаро пошел в парк, ей и говорю: «А что, — говорю, — Лина, у тебя голова не болит?» — «Нет, — говорит, — а в чем дело?» Я ее подвела к окну и показываю — тот в это время как раз в окно посмотрел. Меня ему не видно, он рукой и махнул — Гета показала, как Гаро махнул рукой. — Совсем у меня Лина смутилась, чуть не заплакала. А все-таки пошла. Все-таки пошла! — И Гета звонко рассмеялась.

Карст взглядом биолога присматривался внимательнее к Гете, как будто в первый раз в жизни увидел ее. Его поразило, насколько законченно художественной была каждая черта ее лица. Несмотря на это, оно было несколько асимметрично и прямо или сбоку имело различные выражения. Карст вглядывался в ее улыбающиеся темные глаза, разрезом похожие на египетские.

«Поздно ты родилась, — думал он, — жить бы тебе тысячи три лет назад где-нибудь в Ханаане…» — и он вообразил себе Гету в древней обстановке и в восточных костюмах.

Вот она идет по большим каменным плитам от колодца с глиняным кувшином на плече, упершись одной рукой в бок и опустив темные, длинные ресницы, от которых, кажется, на все лицо падает тень. Проезжий купец, остановившийся у колодца, поит своих верблюдов. Он выронил из рук сосуд с вином, заслонил глаза ладонью от солнца и посмотрел ей вслед с удивлением… Как Елеазар, он спрашивает у черной и сморщенной, как сушеная фига, старухи: «Кто эта девушка?» Вот она лунной ночью, такой же светлой, как эта, лежит на плоской кровле, подложив красный коврик. Она подперла щеки руками и о чем-то задумалась. Все спит, и лишь изредка тишину нарушает сопение верблюдов, лежащих внизу в небольшом дворике. О чем думает она?

— О чем думаешь ты? — спросил Карст, заглядывая в ее глубокие глаза.

Гета усмехнулась.

— Как это странно, вчера еще мы были как будто чужие друг другу, а сегодня…

— Ну, ну, что сегодня?

Вместо ответа Гета стремительно бросилась к нему.

— Ведь ты же любишь меня? Я ни одного дня не проживу, если с тобой что-либо случится.

И она, как незадолго перед тем Карст, прижалась к нему, как к надежной защите от чего-то страшного, что может нарушить едва родившееся счастье.

Карст встал и поставил на ноги Гету.

— Пойдем. Поздно слишком. Или, вернее, рано.

Он чувствовал, что не выдержит долго своей роли. У него слова не шли при виде ее радости и неведения. Им овладела страшная усталость.

Взявшись за руки, как дети, они тихо пошли к дому берегом канала. Луна бледнела. Наставал предрассветный час, когда воздух странно непрозрачен, предметы плоски, мертвы и кажутся плохо нарисованными.

Гета шла, помахивая сорванным прутиком. Всю дорогу тихо и спокойно говорила она об «их» будущем. Карст, сжав зубы, молчал и смотрел себе под ноги. С лицом, светящимся тихой радостью, Гета говорила о том, как они устроят свое гнездо где-нибудь поблизости лаборатории, как будут вместе работать, как она будет дожидаться его поздно вечером…

Вдруг она остановилась. Схватив Карста за руку, посмотрела радостно расширенными глазами:

— Ведь кончим же мы когда-нибудь работу! Карст, что будет, когда Курганов добьется своего? Ведь мы будем вечно молоды! Вот как сейчас! И мы без конца будем… Даже если хоть через тридцать лет мы добьемся, то это ничего не значит. Мы вернем себе молодость и счастье. Ха-ха-ха! — вдруг рассмеялась она, — представь себе: мы уже старички, сморщенные, горбатые, зубов нет, шам-шам-шам, и вдруг… вдруг опять мы оба… Или потом, например, когда-нибудь, через много, много лет тебя спросят: «Сколько лет вашей жене?» — «Сто сорок три года». Ха-ха-ха! Карст, да что же ты как будто недоволен чем-то! Чего ты молчишь? — она притворилась обиженной. — Я понимаю, ты думаешь о том, как я тебе надоем за такой долгий срок. Конечно!

— Да, но подумала ли ты, сколько же у нас будет…

Гета сильно покраснела, но справилась с собой, рассмеялась, как колокольчик. Ударив Карста прутиком по руке, бросилась бежать по прямой аллее к террасе.

— Кто раньше?

Карст тоже помчался, но нарочно не торопился, чтобы дать ей прибежать первой. У самой террасы он ее догнал и схватил за руки.

— Ну, а теперь таким же ходом спать, Лина уже давно спит, — сказала Гета, взглянув на темные окна верхней комнаты.

Кошачьим движением она подскочила и поцеловала Карста, как будто укусила, потом крепко, по-мужски, пожала руку.

— У тебя измученный вид. Иди спать. Завтра увидимся в шестом отделении. Скучная у меня работа, — она поморщилась, — препараты, препараты, конца этому не будет… Ну, я пошла.

И, кивнув ему еще раз, она быстро направилась к дому.

Карст жил в небольшой пристройке. Он уже было двинулся туда, но вспомнил, что на пристани, под террасой, у него осталась шляпа, и вернулся обратно.

«Вот здесь я ее уронил», — думал он, направляясь к тому месту, где схватил Гету. Шляпы там не было. Он оглянулся кругом и заметил, что она лежит на одной из скамеек около пристани.

«Кто же ее туда положил? Странно». — Он надел шляпу и побрел к себе.

Никаких мыслей в голове не было. Он шел, как автомат. Целая неделя нервного напряжения, закончившаяся такими потрясениями, выбила его из колеи. Он испытывал состояние тяжелой реакции. Ему самому казалось странным его состояние. Неодолимая усталость и апатия ко всему завладела им совершенно.

Придя в свою комнату, он едва заставил себя раздеться, бросился в постель, не притронувшись к оставленному на столе ужину. В тумане пронеслись перед его глазами все события сегодняшнего дня. Потом словно черный колокол накрыл его сознание. И все исчезло.

— Готово?

— Да, сейчас.

Уокер быстро добривал голову второго кролика. Первый, с голым теменем, похожий на католического епископа, лежал на толстом стеклянном столе возле Курганова. В другом конце Биррус и Гаро возились у автоклава[4]. В воздухе пахло эфиром.

Гаро, — маленький, черный, как жук, — суетливо бегал от одного шкапа к другому, потом к автоклаву. Полы его белого халата метались по воздуху, будто догоняли его. Инструменты были почти готовы.

Курганов взял обоих кроликов и каждого крепко сжал зажимами небольших станков. Зверьки лежали на животах. Головы их были опущены через край подставки; в таком положении теменные части их были наиболее доступны оператору. Головы обоих кроликов почти касались одна другой, носом к носу. Яркий свет ртутных ламп падал сверху, проходя сквозь бледно-синие абажуры. Операции и пересадки, которые производились на продолговатом мозгу, требовали почти полного отсутствия красных и обилия ультрафиолетовых лучей. Только после длинного ряда неудач и многолетних опытов удалось Курганову выяснить эту необходимость. С тех пор работа пошла более успешно.

Кролики были усыплены ликкилом. Курганов вообще не допускал работы над животными, кураризованными и без наркоза. Он старался по мере возможности облегчить их страдания.

Гаро и Уокер подошли к столу с готовыми инструментами и, придвинув несколько меньших столиков, поставили на них принесенные тазики. Операцию производил сам Курганов. Биррус помогал. Остальные подавали инструменты.