Уединенное положение всей этой научной усадьбы способствовало серьезной вдумчивости. Прекрасная местность предоставляла возможность здорового и благодетельного отдыха. С одной стороны здания лабораторий были охвачены громадным старым парком, с другой — морем. Это было старое Балтийское море, но теперь на нем не видно было ни одного дымка пароходной трубы. Ни одного паруса не видно было на девственной линии горизонта. Лишь иногда быстро проплывали какие-то низкие, широкие суда без всякой оснастки, скорее похожие на китов, и не чувствовалось на них присутствия человека. Скрепя сердце, моряки примирились когда-то с пароходом и с горестью расставались с бесчисленными узелками, веревочками, блоками и со всей тряпичной оснасткой парусных судов. Но все-таки пар победил и оттеснил паруса! Следующее поколение уже привыкло к пароходам и с иронией посматривало на холстину. Труба, дымящая труба — чем она выше и чем больше дымит, тем приятнее сердцу — в ней вся сила! Это, так сказать, голова судна и все выражение лица. И вот, когда убрали трубу и вместо пароходов пошли большие моторные суда, их вид сначала сильно резал глаз. Не хватало самого главного. Эти посудины казались кургузыми, обрубленными, непонятными…
Долгое время дело спасали мачты для подъема фонарей и флагов, для работы лебедок и т. п. Но что это были за мачты! Какие-то глупые, короткие жерди, без рей, голые… Было время, когда их положение стало совсем критическим. Но и тут подвезло. Их потребовала радиопередача. Они остались, но стали еще более тонкими и несчастными, похожими на удилища. Когда же, наконец, и радиопередача научилась обходиться без мачт, пришла им настоящая смерть.
И вот теперь взгляд, привыкший к прежнему оборудованию судов, не нашел бы в зрелище современных морских караванов никакого утешения. Это было нечто низкое, серое и плоское.
Из верхних окон Кургановской станции всегда можно видеть вереницы этих судов, темными полосками продвигавшихся на горизонте.
Здания лабораторий соединялись с морем каналом. Спорт сохранил в употреблении лодки. Четыре стояло их у маленькой пристани под террасой. На крыше небольшой башенки, увенчивавшей все здание, была площадка. Оттуда открывался вид на все окрестности. Канал, проходивший к морю сквозь гущу парка, казался зеленым коридором, как будто какой-то великан, играя, провел палочкой по земле, и морская вода влилась в образовавшуюся борозду. На другую небольшую террасу выходила столовая. Ее огромные окна были снаружи оплетены почти сплошь зеленой стеной хмеля.
Обед обыкновенно бывал в три часа. Первым в столовую пришел Курганов, затем Гета и Лина, а вслед за ними Гаро, Биррус и Уокер. Последний за пять минут успел уже успокоиться. По обыкновению, разводя руками, он со смехом что-то рассказывал. В интересных местах рассказа оборачивался и останавливался, чем затруднял движение своих спутников.
— Хе-хе-хе! — раздавался его смех, — ну, представьте себе мое положение. Двенадцать кругов сделал, пока нашел. А тот расставил ноги фертом и кричит что-то, — да разве слышно?
— Ты и тогда смеялся? — спросил Гаро.
— О, нет. Не смеялся. Это, кроме шуток, могло плохо кончиться. Конечно, я отчасти сам виноват… но и он тоже хорош. Все объяснил с немецкой точностью, только главного не сказал.
— Да ведь ты его не спрашивал.
— Поди теперь сам, хе-хе, да спроси.
— И пойду.
— Ну и сломаешь шею.
— Посмотрим.
— Что у вас там за спор, — спросил Курганов у вошедших, — может, и я приму участие?
— Да, жалко, что никто не видел, — сказал Биррус, садясь за стол, — очень жалко. Стоило посмотреть.
— А что такое? — спросила Лина.
— Спросите Уокера. Пусть сам расскажет.
— Да представьте себе, — выпучивая глаза и продолжая улыбаться, отозвался толстяк, — конечно, я очень рад, что никто не видел, но мог бы в крайнем случае сказать, что нарочно вертелся. Ну да, нарочно. Для практики. Для практики.
Гаро криво усмехнулся.
— Я бы все равно не поверил, — сказал он.
— Как вертелся? — опять спросила Лина уже со смехом.
Гета молчала и, казалось, не замечала ничего вокруг себя. Она была сегодня бледнее обыкновенного. Темные, синие жилки проступали под глазами. Иногда только какое-то странное выражение, напоминавшее улыбку, проходило по ее лицу, словно ее озаряла хорошая, радостная мысль. Но внезапно лицо делалось безучастным и строгим. Карста в столовой не было. Он задержался и должен был сейчас прийти.
— Как вертелся? — переспросил Уокер. — По воздуху, сударыня, по воздуху. Я, видите ли, пожелал сегодня утром полетать на новом аэроне с мегурановым мотором. А единственный у нас специалист по этой части — Пфиценмейстер. Вот он мне все и показал, все органы управления и все такое…
— Вы и полетели…
— Я и полетел. Сначала все шло гладко, пролетел над морем, потом кругом парка. Хочу, наконец, спуститься. И вдруг вспомнил, что он мне не показал, как выключается мотор. Я думал, — той же пуговкой, которой пускается. Ничего подобного.
— Ну, и как же потом?
— Да вот, хе-хе-хе, летал без конца в кружок и отыскивал где эта проклятая кнопка. А тот кричит, руками показывает, ничего не понять. Насилу нашел. И тогда сел по всем правилам, будто век на нем летал.
— Но как же можно было решиться лететь на незнакомом аппарате, да еще одному?
— Нет, это безопасно, — сказал Биррус, — эти самолеты не падают никогда. Можно заставить его парить на одном месте и преспокойно улечься спать, как у себя дома, на кровати. Он, кстати, напрасно летал по кругам, пока искал кнопки. Мог остановиться и хоть целый день заниматься изучением аппарата.
— Да, — добавил Гаро, — или кричать, чтобы принесли длинную лестницу и сняли его оттуда.
— Мог! — ворчал Уокер, наливая себе тарелку супа, — если бы мог или даже знал, что могу. Знаете этого длинного, — какого толку можно ожидать от такой трески? «Так — направо, так налево, так — вверх, так — вниз». Больше ничего. Хе-хе-хе!..
Разговор об его полете носил такой характер, какой в свое время носил бы разговор о неудачном опыте езды на велосипеде.
Послышались шаги — в столовую вошли Карст и Пфиценмейстер. Последний был временным гостем на биостанции. Завтра утром его должен взять на борт большой аэрон. Путь ежедневных рейсов аэрона проходил, по удобной для станции случайности, как раз над этим местом. При появлении аэрона давался сигнал, тот останавливался и повисал в воздухе. Путешественник отвозился к нему на маленькой авиэтке.
Пфиценмейстер был типичным представителем германской породы и притом определенной марки. Высокий и худой, с лицом, изборожденным морщинами, он, точно у него срослись позвонки, всегда ходил прямо, подняв вверх подбородок, прищурив глаза и заложив одну руку за спину. Он не сгибался даже тогда, когда должен был поднять что-нибудь с пола. Имея длинные руки, он легко доставал, что было нужно. На слова был скуп: когда говорил, можно было подумать, что он сердится или делает выговор. Пфиценмейстера недолюбливали здесь.
Пфиценмейстер прилетел на днях вместе с Кургановым. Завтра утром он собирался покинуть станцию. Это был член Западного Ученого Общества, один из тех, кто посещал еще иногда Кургановскую станцию в качестве гостя, конечно, с явной целью что-нибудь пронюхать и выведать. Работа Курганова сильно интриговала высшие научные сферы. Высказывалось даже неудовольствие, что он никого не посвящает в нее, не пишет в научных журналах. Оригинальничает, — говорили некоторые, — изображает таинственного ученого отшельника на берегу моря. Высиживает, как курица, хе-хе, великие вещи!
Находились и такие, что прямо говорили: Курганов просто-напросто ничего не делает. Ему, дескать, нечем и делиться. Но в глубине души каждый был уверен, что, рано или поздно, Курганов выступит с чем-то важным. Иначе ему никто бы не простил его долгого затворничества. Он должен был во что бы то ни стало оправдать себя. Пфиценмейстер, несмотря на самое горячее желание проникнуть в суть работы станции, по самой природе совершенно не соответствовал своей роли. Все работники Кургановской станции были скупы на слова, когда дело касалось их работы. Курганов держался с Пфиценмейстером изысканно вежливо, предупредительно, всем своим поведением давал или, вернее, именно ничего не давал понять.
