Девушка вздрогнула, обернулась, кувшин выпал из ее рук. Словно завороженная, смотрела она на него, пыталась что-то сказать и не могла.

– Душа моя, что с тобой? Отчего плачешь?! – Дзахо упал на колени пред нею, увлек за собою, долго не снимал горячей руки с ее плеча. – Скажи мне, родная, скажи! Зачем сторонишься?.. Разве не твой я суженый?

Горянка молчала, не в состоянии овладеть собой, наконец молвила тихо, будто прошелестел ветерок:

– Дзахо! Милый… откуда ты? Почему здесь? Горе мне… Разве убили тебя? – Бици – вся тревога и страх – замерла и долго молчала, сидя с опущенными глазами. Слова молитвы застревали в горле.

– Нет, любимая, нет! Живой я, как видишь… На, ущипни меня, дотронься, ударь… – Дзахо, не зная, как успокоить сердце Бици, с болью и состраданием смотрел во влажную поволоку ее глаз. – Но верь, жизни мне нет без тебя, родная! Хоть сейчас я готов расстаться с ней! – И он, в кипящем порыве страсти – навеки соединиться с любимой, разом схватился за рукоять кинжала.

– Нет! Не смей!! – Бици встрепенулась вспугнутой птицей, глаза ее сверкнули, бледные щеки зарделись персиковым огнем, на губах дрогнула… а затем качнулась былая легкая девичья улыбка. Точно ища защиты, протянула она руки к своему избранному. Дзахо был рядом. Пламенным взглядом он согревал свою горлицу. Нет, не сумел он убить свою страсть в долгой разлуке, не смог он забыться и в диком хмелю кровной мести… Ни смерть Аргуни, ни абречество не выжгло его любовь. Дрожавшие губы Дзахо, спекшиеся от молитв и скитаний, как прежде шептали одно только имя, и не было ничего под солнцем желаннее этого слова.

– Бици, Бици!.. – завороженно повторял он, вкладывая в сей призыв все сладкое безумие души. И сила этого зова покоряла горянку, и гибкое тело ее клонилось к его широкой груди. Их влюбленные взгляды, как тогда в кунацкой, за песнями, встретились… И как тогда, могли пронзить любого, с умыслом или случайно, оказавшегося в их скрещении.

– Дзахо…

– Бици…

Нахлынувший ветер сорвал лечаки¹⁴ с ее головы и бросил пахнущую горными травами и цветами прядь вороных волос в лицо Дзахо. Последние силы покинули их, и ждущие губы слились в поцелуе.

Страстны и горячи были их ласки в волшебном ущелье эдемских садов Джанны…

Перед глазами Дзахо вдруг закружились златокрылые ангелы, словно в сладком дурмане, поплыли образы и картины – одни ярче других, искрящиеся, как слюда персидской парчи на изломах причудливых складок… Они, будто быстрые рыбы, скользили в прохладных прозрачных струях родных горных рек… Видели невидимое прежде – узорчатые шеренги арабской вязи, высеченные резцом древности на мраморных плитах, на колоннах зеленого туфа¹⁵… Их тайный, немеркнущий смысл вещал им на родном языке высокий клекот золотого орла, парящего в синем безбрежье неба…

…Белый, сиреневый, розовый, желтый и голубой цвет горских фруктовых садов застил им взор, радовал уставшие сердца…

…Слух ласкало мирное блекотанье тучных отар, застывших белыми снегами на малахитовых склонах…

…Дзахо в смятеньи… Он видит Буцуса; его сожженные загаром и работой руки угольно чернеют на белом руне бурки, крепко сжимают они ошкуренный посох… Он что-то кричит им, в приветствии поднимая мозолистую ладонь кузнеца…

Но тут же сквозь дым огнеликих пожарищ мелькнул в волчьем оскале профиль Джемалдина, грозно и зло сверкнула в его руке алая полоса дымящейся сабли… И чья-то голова, полосатая кровью, забрыкала по серому щебню аульской тропы…

Дзахо до рези в глазах впился в это лицо: на нем виднелись лишь залитые кровью белки глаз да черный рот, разорванный немым криком. «Абу-Бакар!» – выстрелом ахнуло в голове… глаза заволокло дымом и пылью… И снова гремели выстрелы, и шашки мюридов свирепо взлетали к черному солнцу, и вновь рубили, полосовали по спинам и папахам бегущих аргунцев, и где-то под обрушенной стеной сакли кричал тонким от ужаса и боли голосом обезумевший ребенок…

– Бици-и-и! – Дзахо, дрожа скулами, удерживая дыхание, заполошно искал взглядом любимую…

…Широко и вольготно взмахнули могучие крылья орла… Звонкий ветер тонко, с надсадой засвистел в тугих золоченых перьях… Вот оно! – гремит водопадом аульское вздошье. – Там, впереди… Вон, вон, под тобою… Дзахо крепче сжимает руку Бици – они сами теперь вольные птицы, парящие над своим гнездом… И правда – вот ОНО под ними – голубое с прозрачной студеной дымкой – родное ущелье из детства… Серебряная струна реки изгибается, вьется, пенится радужным кружевом на глянцевых перекатах, сеет хрустальной дробью окрест…

– Дзахо… – слышит он твердый голос отца. – Помни, сынок, в мире есть только три песни: первая – песня матери, вторая – песня матери, а третья – все остальные. Наш народ, приглашая к себе в гости, говорит: «Приезжайте к нам. Наши горы, наш родник и наши сердца принадлежат вам. У нас земля – земля, сакля – сакля, конь – конь, человек – человек. И ничего третьего нет между ними».

Он видит мать в долгополом нарядном платье, в руках ее щедрое блюдо с густыми гроздьями винограда. Они светятся южным солнцем; каждая ягода полна прозрачным золотом меда, но отчего-то печальны материнские глаза… А где-то кипит веселье, кумузы¹⁶ и бубны не знают усталости… Старый Абу-Бакар вошел в круг и плывет-летит, распластав седые мощные руки-крылья. Вокруг, в такт его жгучему горскому танцу, хлопают ладони радостных людей. Как пышные цветы высятся над рядами собравшихся курчавые папахи, мужчины одеты в воинственные костюмы предков.

…И вновь он крадется хищным зверем среди сырых скал, вдоль спящих домов своих кровников… Боль извивается червем в пылающей ране; горячий свинец застрял в его плече… но столь желанен час мести! И столь близок миг, когда его клыки познают вкус крови врагов…

…Тяжело на душе Дзахо-абрека, словно могильный камень давит на грудь… Где зло, а где добро, разлитое в его жизни?.. «О, Аллах! О, начертанная на разящей стали премудрость Пророка!¹⁷ – все переплелось в моей жизни… срослось корнями с кроной, пронизано светом и тьмой!»

Чувство неотвратимого близкого конца острой болью пронзило сердце Дзахо.

…Казалось, рушилось мирозданье, рушился горний чертог, крушились праздничные столы с ароматной бараниной, сыпались яства, проклятья; в толпе замелькали дедовские кинжалы… Из золоченого рога альпийского тура жадно ручьилось бордовое вино, больше похожее на кровь… И не было более крылатых ангелов в небе, исчезли прелестницы с изумрудными глазами, что танцевали в райском саду; исчезла виноградная лоза с резным листом, а вместе с нею и пыльный дворик отчего дома, согретый лучами низкого солнца, заштриховался пеплом образ матери и отца, стоявших рядом с его боевым конем…

Канула в Лету и его Бици – отчаявшаяся рука Дзахо напрасно искала горячую нежную плоть. Не было больше черной россыпи пышных волос, не было дышащего жаром округлого живота, не было юных, не успевших созреть персей, напряженную девичью твердость которых так хотела ласкать неискушенная рука юноши; не было и того цветного воздуха, что яркой радугой стоял над ними.

…Внезапное сознание пустоты кипятком обдало сердце, обожгло горло, раскалило виски, выбило из глаз горячую влагу. Звериный рык вырвался из его пробитой болью груди; он дико царапал землю, крутил гололобым черепом, который кроила ветвистая молния напряженных, черных вен.

И вновь забытье. Минута, две… час… три?.. Об этом знают лишь духи гор… Дзахо лежал с дрожащей грудью, в изодранной шипами тернов черкеске; высоко задрав кадык и черную кольчугу свалявшейся бороды, он силился вглядеться, понять, где он и с кем, но чуял лишь дурной запах крови и пота… так пахнет смерть, которая стоит в изголовье и терпеливо ждет своего часа…