– Ты-ы-ы-ы! – едва слышный хрип выцедился из проколотой насквозь кинжалом груди. Мертвенно-серое лицо исказил оскал муки.

– Аллах не любит суеты… в серьезных делах. – Выдернув клинок из-под сердца, Дзахо перешагнул через распростертое тело и, прихватив винтовку, бросил через плечо: – Я подарил тебе слишком легкую смерть, борги. Не каждого кровника можно простить, даже если он мертв. Но тебя… я прощаю… Ты был смел и похож на «мзаго»⁸.

– Эй, Вахид… сынок, что за шум? – На пороге сакли показался жилистый старик в тюбетейке. В одной руке он держал костяные четки, в другой охотничье ружье. Глаза его настороженно метнулись в темноту, чуя неладное…

Но Дзахо-абрек уже перемахнул через высокий забор и вскоре был за пределами аула… Быстро отвязав от чинары своего брата-коня, Бехоев вложил ногу в стремя, беззвучно перекинул крепкое тело, сел на подушку седла и, держа наготове ружье, неслышно растворился во тьме.

Дзахо ушел в горы, от всполошившегося аула, но ушел недалеко, как барс-людоед, однажды отведавший человеческого мяса. Притаившись в гранитных изломах скал, он терпеливо наблюдал сверху за мечущимися огнями разбуженного криками и пальбой селения. В прохладном хрустале горного воздуха отчетливо был слышен гул возбужденных голосов и захлебистый лай пастушьих собак. Сначала он доносился от мечети, затем разлетелся картечью по тесно, как соты, слепленным друг с другом саклям всего аула.

Дзахо мрачно усмехнулся в шелковистую чернь усов, заметив, как несколько всадников стрелами понеслись к перевалу. Он знал: перекличка вестями в горах летит, что птица. Уже назавтра, к вечернему намазу, примчатся удальцы с ближайших селений. У горцев в таких случаях разговор короток – кликнул родичей, схватились за оружие, и на коней. Уже сегодня, быть может завтра лучшие следопыты выйдут искать его след.

«Воллай лазун! Убьют так убьют… Абрек готов умереть молодым. Но на Небе есть еще и Аллах… возблагодарим Его… возможно, Он даст выбор: погибнуть сразу или испытать удачу. Биллай лазун! Ты, Джемал-волк, силен властью и знатностью, покровительством самого пророка Шамиля… Крепок ты и святостью домашнего очага, численностью семьи и своими мюридами. Я же, Бехоев – местью».

Меж тем оживление в ауле усилилось: беспорядочная пальба в звездное небо мужской половиной продолжалась; кривые ущелья узеньких улочек ярче рассветились огнями факелов. Издалека непосвященному глазу могло показаться, что во дворах справляли разгулявшуюся в ночь шумную горскую свадьбу: та же стрельба от избытка чувств, тот же гам и крики вошедших в раж сородичей, та же кипень и суета… Не было слышно только ритмичных раскатистых звуков бубна и барабана, сердце не раскаляли зажигательные струны чонгура⁹, молчали зурна и кеманча¹⁰, были немы пандур и свирель… Не долетали до слуха обрывки заздравных речей молодым… Да и сами люди, если хорошо присмотреться, отнюдь не плясали лезгинку; не было среди них и лихих танцоров, на грациозные, отточенные коленца которых залюбовался бы остановившийся странник-дервиш¹¹.

…Не удовлетворенный выбранным местом, Дзахо стреножил своего аргамака и, прихватив с собой только оружие, бесшумно перемещаясь меж зарослей орешника, спустился ниже по склону. В этих местах кизиловые деревья произрастали на скалах немыслимым образом, запуская железные корни-щупальца в базальтовую гряду. «Везение – второе счастье, вдруг повезет…» – Бехоев нашел ложбинку в замшелых камнях – втиснулся, вжался, окаменел, что хищник у водопоя, – аул теперь был как на ладони.

Рядом шурхнула в траурной прошлогодней листве вспугнутая ящерка. Юрко взбежала на высохший комель, застыла хвостатой медью, глянула на абрека, стремглав скользнула в родную щель…

Дзахо, на мгновенье отвлекшись, не сразу заострил внимание на том, что среди скопища горланивших сельчан, потрясавших оружием, на площади возле мечети (куда было перенесено тело убитого им Вахида) случилась перемена. Не сумев еще толком высмотреть, что к чему, он инстинктивно почувствовал: это именно то, ради чего он здесь…

«О Всевышний, благодарю Тебя… Бисмилла, аррахман, аррахим…»

Крадливо выставив длинный ствол крымчанки и треть укрытого башлыком лица над грядой, Дзахо впился глазами в происходившее…

Бестолковая толчея толпы прекратилась, виночерпие криков, угроз и клятв в кровной мести сошло на нет… Слышны были только истошные восклицания старой Саиты – безутешной матери убитого.

Горянки от сотворения мира делятся на две половины. Первые, необузданные и ретивые, словно необъезженные кобылицы, способны по-любому поводу впасть в кликушество, с дикими воплями, рванием волос на себе и раздиранием щек ногтями до крови. Вторые, напротив – забитые и покорные, тихие, незаметные, как тень от сарая, безоропотно сносящие любые удары судьбы.

– Уймись, женщина! Замолчи!

Саита вздрогнула костлявыми плечами и стихла, ощутив на своих давно выцветших, иссохших губах, мужскую решимость и силу пальцев Джемалдин-бека.

Ахильчиев неторопливо вышел на центр освещенного огнями круга. В белой бурке, с неизменной золоченой саблей на поясе, в папахе, опоясанной чалмой, он был спокоен и величав, как персидский шах. Джемал никого не удостоил вниманием, ни разу не взглянул на убитого. Единожды он посмотрел в густой, непроглядный занавес тьмы, как раз туда, где скрывался до сроку, его ненавистный кровник. Посмотрел пристальным, заледенелым, немигающим взором, как лютый зверь, коий чует опасность.

У Дзахо против воли мороз прошел по хребту – волчий то был взгляд, таивший верную смерть. Нет, не зря выслеживал мститель-абрек, мок до костей под горными ливнями, лязгал зубами от холода суровыми ночами, голодал, укрывшись в скалах, не смея покинуть засады… Наконец-то он увидел кого искал, не ошибся… Джемалдин-бек – его Джемалдин-бек, его добыча! Вот он стоит перед ним, окруженный мюридами, – кряжистый, крепкий, как ясень, выше среднего роста, волевое лицо, широкий выпуклый лоб с хищным клювастым носом, тяжелый, пронзительный взгляд. «Не человек, а беркут. Достойный враг, опасный соперник. Уо-о! Настоящий ичкерский волк!»

Бехоев приложил винтовку к плечу, словил на мушку голову кровника, долго целился… Абрек не может позволить себе промаха. Не может попусту открыть себя. Абрек должен бить наверняка. Дзахо настоящий мужчина. Он ни какой-нибудь вор-абрек, ни грабитель-абрек. Он абрек-мститель, который, когда убивает, будто сам Аллах убивает.

Бехоев сладострастно положил палец на спусковой крючок: «Прощай, Джемалдин…»

В этот миг, точно предчувствуя беду, колыхнулись папахи-горцев – закрыли своего вождя.

«Волла-ги! Будь проклят ваш род гюрзы! – Дзахо заскрежетал зубами, в отчаяньи опустил ствол. В его запавших от бессонницы и усталости красных глазах запрыгали, заплясали бордовые языки пламени.. – О Небо… Пусть расступится твердь и поглотит меня, если я иду… по неверной тропе!»

Страшен был Дзахо в своем исступлении: темные судороги уродовали исхудавшее лицо. И вновь, как тогда, на пепелище родного аула, Бехоева сотрясло бешенство от бессилия, от невозможности изменить всесокрушающий слепой ход судьбы; вонзить в ее бездушную суть булатный кинжал, пригвоздить свинцом к отвесной скале. Но если тогда он терзался невозможностью предотвратить гибель обезумевшего от резни Аргуни, то теперь – от упущенного, столь судьбоносного выстрела…

Сами люди аула в глубокой тишине напряженно ждали решения старейшин и весомого слова Ахильчиева. Долго совещались седобородые судьи, сердито потрясали посохами, качали колючими бритыми головами, жарко взирали то на труп Вахида Данагуева, то на стоявшего со своими нукерами мюршида.

Наконец плотное кольцо старейшин треснуло, распалось. Все вернулись на свои места. Народ взволнованно ждал приговора. И среди общего настороженного молчания зазвучала речь патриарха тейпа Ханапаши.