Как охотник оленя, вождя своих кровников…⁵

* * *

Два дня и две ночи провел в мрачных скалах, высоко в горах Бехоев. Огонь разводил редко (только когда ел) в вырытой кинжалом лунке, надежно укрытой от чужих глаз плетенкой из можжевеловых веток. Кто знает, посвятил ли он это время посту и молитве?.. Едва ли он отдал его и одинокому философствованию отшельника в дикой пустыне… Но то, что думал он долго и думал мучительно, как ему поступить далее, куда направить своего коня, – несомненно. Modus vivendi⁶ в его положении был невозможен. Следовало действовать, а потому Дзахо был настроен решительно. Как только над заставами хребтов зависал двурогий месяц и горы кутались в пестрое сумеречье туманов, он скрывно спускался в лощины, туда, где, зажатые в складках теснин, многоглазо светились огни аулов его врагов.

Камни и пепел развалин родной сакли неустанно шепчут абреку: «Если судишь по совести, забудь про закон, если по закону – забудь про совесть». И еще: «Мудрый способ ладить с кровниками – держаться от них подальше. А лучший способ – убить их всех». Вот и рыскал он бесшумной смертью по кривым улочкам спящих селений. Присматривался, таился, прислушивался… И по мере своих многократных вылазок все тверже и крепче затягивался узел убеждения в необходимости мести и зла для врагов во что бы то ни стало.

«Почему чеченец уходит в борьбу? В месть? В горах существует песня. В ней чеченский вечер. В ней чеченец, приютившийся на ночь под шкурой. Всякий разумный в таком положении должен уснуть… Но чеченец – нет. Он не разумный, он младенческий. Ему вольность мерещится, и рядом с вольностью смерть или тюрьма, железная жалость царского конвоя и лязг каторжных вериг…

– О, мое сердце! – тоскливо, хватая за душу, завывает чеченец. – К чему зовешь меня?! К чему кличешь? Ты же знаешь, горячее…

Вольность и смерть. Тюрьма и вольность. Три призрака на одном пути. И все же, будто заговоренный, поднимается чеченец, чтобы ускакать на коне во мраке ночи, чтобы стать абреком, чтобы отомстить».⁷

…Улочки аула, в который уже третий день с криками ночных птиц, удачно минуя посты часовых, проникал Дзахо, были пропитаны запахом овечьего сыра, навоза и прелью душистого кизяка, курившийся прозрачный дым которого мирно тянулся к звездам.

Час назад стихло надсадное пение муэдзина, и в ломком горном воздухе теперь отчетливо были слышны мычание коров и беспокойная перекличка овечьего блеяния.

Дзахо, до глаз закутанный в башлык, стараясь быть незамеченным, тенью скользнул в проулок, прижался к глинобитной стене чьей-то сакли, напряг слух и зрение. Во дворике, под навесом слышались гортанные звуки его родной речи споривших мужских голосов… Где-то на задах, у кукурузных сапеток, не то у конюшни, женщина отчитывала заигравшихся детей… Ниже по переулку, который вел к роднику, проявился тихий девичий смех; чокнулись друг о дружку боками медные кувшины… По приглушенному краткому звону Дзахо понял – они полны ключевой воды; значит, девушки возвращались домой…

…Внезапно за спиной послышался приближающийся лошадиный топот и говор… Бехоев не стал искушать судьбу, кошкой перемахнул через высокий, сложенный из самана и бута забор, нырнул через сады к амбарам, залег у плетня… Где-то загремела цепью собака, зашлась в лае, но тут же стихла под властным хозяйским окриком… Абрек выдержал паузу, заскользил гюрзой далее…

Люди в горах ложатся на закате, напрасно лампады не жгут, предпочитают засыпать пораньше и подниматься с зарей – таков уклад. Работы и забот у горцев непочатый край. Тут тебе и чистка кошар, и выгон баранты, и обьездка ретивых коней, и догляд за детьми, и то, и другое – только успевай загибать пальцы…

…Дзахо, держа ружье в руке, проник в третий-четвертый двор – припал ухом к приоткрытым ставням сакли, весь внимание и слух… В ту памятную ночь многое услыхало ухо аргунского барса в волчьем логове Ахильчиевых.

Мужчины-воины делились мнениями, спорили о больших скоплениях русских войск в районе Кизляра, Моздока, станиц Наурской, Червленной и Шелковской… Говорили об угущающихся штыках гяуров в крепости Грозной, которая смердящей язвой уже второй десяток лет выгнаивалась на равнине Малой Чечни; о грядущих смертельных битвах с неверными и об оружии… Это тема особая. Горцы любят и почитают оружие, как и все мужчины мира, однако любовь эта у них на грани безумства и помешательства, сильнее страсти к женщине, выше заоблачных пиков гор. Бахвальство на сей предмет в устах кавказца предела не знает… Чеченцы, как и другие дети гор, больны эти недугом чрезвычайно. В особицу они уважают хвастать своим родовым оружием… Сделай шаг – спроси у кого-то о прадедовской шашке, кремневке деда или кинжале отца! – владелец станет часами вещать, где и когда, в какой переделке этим благородным орудием кровной мести убит был враг во благо святого дела.

Слышал Дзахо-абрек и о многом другом, но какие бы ни велись разговоры среди мужчин – все они заканчивались одним: местью аргунцам и зловещей горской клятвой – отмстить за позор тейпа, за гибель родни… Ему – бешеному псу Бехоеву.

Время – и друг и враг, оно способно сделать человека счастливым, богатым, великим, прославить в веках, а может и в одночасье затянуть петлю на шее. Время неумолимо. За все сокровища мира его не повернешь вспять. Время не прощает тому, кто забывает о нем, кто надменно поворачивается спиной…

Бехоев не забывал о сем правиле ни на миг. Вернее, в жизни его пролегла роковая межа, перешагнув которую, бег времени остановился. Остановился с того самого часа, когда сверкающая сабля Джемалдин-бека замахнулась над головою его Аргуни, сорвалась огнями пожарищ вниз… и вновь взлетела – жуткая и чумазая от крови…

Теперь же теченье времени было разлито в мести… Оно застыло в окаменевшем сердце абрека – в томительно-жгучем ожидании кровавой дани… Ночь лишь кажется мирной и тихой. В горском ауле и стены имеют уши.

Аргунец замер в рябой листве алычи, кожей ощутив, как пот проступил на его ладонях. Слева от него, чуть выше плетеного навеса, на плоской, как ладонь, крыше сакли лежал человек, укрытый не то буркой, не то медвежьей шкурой, и напряженно смотрел в его сторону. Чувствуя легкий щекотливый озноб, Дзахо тем не менее привычно положил указательный палец на спусковой крючок. Секунду держал – передумал. Рука осторожно легла на рукоять кинжала. Человек на крыше меж тем продолжал буравить взглядом плодовые кусты своего сада, в которых укрылся абрек. Белки его глаз сыро блестели в лунном свете.

Дзахо насилу выдержал гипнотический взор, который, казалось, вгрызался в самое естество души. Вгрызался настырно, целенаправленно. Отвести глаза – значит сломаться, обнаружить себя малейшей ошибкой. Выдержать такой взгляд – свихнуться от напряжения можно…

Но Бехоев сам чечен. Бехоев родом из Аргуни. Чеченская воля и честь! Выдержал Дзахо; не выдал себя ни шорохом, ни звуком.

Однако ахильчиевец не успокоился, не доверился обманчивой тишине, природное чутье не подвело ичкерского волка. Откинув косматый полог, прихватив винтовку, он вскочил на сильные ноги, будто и не спал, спрыгнул вниз, споро направился к зарослям.

Дзахо собрался для броска – кинжал, вынутый из ножен, хладнокровно ожидал своей минуты.

Где-то за плетнем прочакали соседские деревянные башмаки. Истонченный серп месяца утонул в туче, но алмазные перстни звезд ярко светили на черной перчатке ночи, и в темноте были видны очертания крыш саклей и узловатых ветвей фруктовых деревьев.

– Эй, есть тут кто? – Высокий, стройный, как кипарис, чеченец приблизился вплотную. Одноглазая винтовка смотрела темным оком, определенно угрожая. Испепелив взглядом серебристую чернь листвы, мюрид раздраженно катнул чугун желваков. – Эй, выходи! Стрелять буду!

Дзахо застыл – холодный ствол винтовки, хищно раздвинув ветви, уперся ему в грудь. В какую-то долю секунды Бехоев отчетливо разглядел каждый волос в густой бороде. В следующее мгновенье аргунец молниеносно отбил дуло ребром ладони в сторону и тут же рванул его с силой на себя, шумно увлекая в кусты и ошеломленного горца.