– Так значит, главнокомандующим будет…

– Да, mon cher, его сиятельство светлейший князь… вместо Александра Ивановича. Как Бог свят, дело генерала Нейгардта – табак. – Григорьев снова сплюнул, растер сапогом плевок, потом, прочищая трубку, глянул прямо и коротко в глаза собеседника: – Так вот что… такие новости, Аркадий Павлович. Дождались. Недолго Нейгардту осталось «панствовать» кавказской «линейкой». Увы, заслуги стареют быстрее, чем их герои. А новая метла, сам знаешь… Да тебе-то что за печаль?

«Да, нечего сказать, попал ты, брат, в переплет… – Аркадий устало провел рукой по лицу, похрустел пальцами, мысленно пробежал взглядом по светлой картине недавней пирушки, и она как будто потускнела. – Так что ж мне делать теперь с приказом командующего? Может, как по старинке: «Нет человека – нет проблемы»? Князь Воронцов в душу ко мне не заглянет. Кто я для него? Худородный, отнюдь не столбовой дворянин из мелкопоместной семьи? Один из многих тысяч, заброшенных в жернова Кавказа… Васелька сказал бы точнее: «Вашему тыну двоюродный плетень». Это в десятку, это в яблочко… и все же: доносить его сиятельству о конфиденциальном разговоре с Нейгардтом? Тяготит меня мысль быть филером, воротит с нутра. Подозревать благородных людей, украдкой шпионить, искать среди них мерзавца, а позже фискалить наверх… Черт, есть в этом занятии что-то порочное, срамное, гадливое. Впрочем, человечество и этому давно нашло индульгенцию. Подлецу все к лицу. Оправдаться человеку несложно, стоит просто сравнить себя с другими: я ограбил одного, а он – шестерых, значит, я лучше. Но это ли не падение в бездну? Зачем всяк испрашает у Бога: «Почему, Господи, мне так плохо?!» И ведь никто, решительно никто не спросит: «Почему мне, негодяю, столь хорошо?» Видно, недаром у старцев на это сложился ответ: «Не требуй у Бога скорого суда, ибо если бы Бог не был столь долготерпелив и многомилостив, Он давно бы тебя покарал»

Раздраженный собой: горячкой мнительности, отсутствием воли сделать решительный выбор, Аркадий нервно потеребил хлястик ремня висевшей в изголовье сабли, затем порывисто поднялся, сел на кровати, уперев ноги в пестрый, из лоскутов, половик, и, тряхнув головой, прислушался к голосу сердца.

«Нет, врать не смогу. Это уж подло! От себя не убежишь… Тогда что прикажешь? Век ходить с опрокинутым лицом и презирать свою слабость? Краше записаться на прием и ахнуть все разом:»Не могу и не желаю сдерживаться, ваше сиятельство! Как честный человек, дворянин, офицер, не имею возможности быть фискальным швецом. Ежели не угоден, ради Бога, сделайте одолжение – увольте. Почту за честь… быть разжалованным в рядовые…» Эх, подари, березка, мне свои сережки… Каков запал! Какая прыть! Ну не мальчишество ли это? Глупо. Как это похоже на тебя… и как смешно…»

Он язвительно усмехнулся и посмотрел долгим взглядом в полутемное оконце, через которое просачивался голубой свет позднего предвечерья. Поднялся, прошелся к низконогому кавказскому столику, запалил свечу и, глядя на узкий, стрельчатый наконечник пламени, твердо скрепил:

– Довольно ломать комедию. Довольно пустозвонной болтовни. Ты не зеленый юнец на святочном балу, чтобы занимать девицу во время танца легкой causerie⁴³. Ты уже задавал себе сей вопрос, и похоже, давал на него ответ. Так вспомни, и к стороне – раз и навсегда:

Тебе, а не кому-то, доверились.

Тебе, а не другому, был порукой его высочество Великий Князь Михаил Павлович.

Тебе был отдан приказ командующим, и ты обязан его исполнить. В конце концов, служение Государю вносит в твою жизнь порядок, покой и смысл. И попросту нам, кто единожды присягнул на верность, следует помнить о долге русского офицера.

…Аркадий Павлович, все еще ощущая не то ноющую, не то саднящую пустоту в груди, поднялся с кровати, прошелся по стонущим половицам хаты и, ероша в усталом томлении волосы, покачал головой. «Господи… как все меняется в жизни, как меняемся вместе с нею мы сами». Ему неожиданно захотелось исповедаться, откровенно, без тайных ширм с церковным батюшкой, своим духовником, о наболевшем, о том, что маяло сердце, давно давило виски, что накострилось несмываемой накипью в душе за последние годы. Недавние терзания, сомнения по поводу возложенного на него поручения остались где-то за бортом мыслей, зато дыбом вставшая жизнь опалила жаром, являя ему в этот час свое порожнее нутро.

«Вот они – истинные муки совести! Отчего я здесь, на чужом мне Кавказе? Отчего на мою голову пал выбор его высочества везти незаконнорожденного младенца?.. А это гнусное убийство старика – графа Холодова?.. Боже мой! Всему виной ты сам! Crétin! Être le dindon de farce⁴⁴ – вот твоя судьба. Дьявол! Как глупа, как слепа и самонадеянна молодость! До каких же пределов я был дураком, уже будучи в академии?.. Моя carrière… Моя le premier amour⁴⁵… Милая, бесконечно любимая Светлана… прости, прости… tant qu'à faire, il faut faire les choses correctement».⁴⁶

Аркадий в бессилии хрустнул пальцами. Незримые слезы тихо душили его, во рту все явственней разливался вкус ржавчины.

Безо всякой видимой связи ему вспомнилась ОНА. Чтобы хоть как-то быть осязаемо ближе к ней, к своей Светлане, Аркадий поспешил снять с груди нательный крестик (ею подаренный крестик), нежно поцеловал его трижды; на губах его дрожала улыбка, щекочущее волнение хватало за сердце, когда он прикасался к черненому серебру распятия; затем, будто во сне, вернулся к остывшей кровати, разбросанно думая о тех давно отцветших поцелуях, о тех давно канувших лучших днях, бледный призрак которых он бережно хранил в своей памяти; упал на подушку, вновь чувствуя знакомый тупой укол угрызений, что уж не первый год точили его душу, в отчаяньи сцепил зубы.

* * *

Все между тем было обыкновенно, просто до тошноты.

…В тот памятный черный день, когда петля долгов стремительно затягивалась на шее Аркадия, его вездесущий и всемогущий un vieil ami⁴⁷ – Рокамболь – Георгий Извинский предложил ему сделку.

– Бу-бу-бу! Не надо трагедий, поручик, – не люблю! – Жорж сверкнул глазами, разом оглядывая несчастного должника и его «гарсоньерку» из пяти меблированных комнат. – Мост под тобою и вправду шаткий, дружище, а поток под ним ужасающе бурный… Но, как говорят у меня на родине, tak, to dobrze! Zgoda, pan!⁴⁸ Семь тысяч, говоришь, серебром? – Извинский вновь холодно, словно колотым льдом, блеснул глазами из-под светлых бровей.

– Именно так, – воротя лицо к застуженному окну, глухо, не без стыда буркнул Аркадий. При этом он ощутил, как запершило в горле, как дрогнуло что-то внутри и натянулось струной (совсем как тогда, у maman в будуаре). – Сволочи! Эти жиды-кредиторы! Как они смеют так подло со мной! Словно цепные псы! Твари! Совсем не желают слушать, Жорж! Как смеют!..

– Смеют, Адик, смеют… как видишь. Spotkaliśmy się wreszcie! Jak pan sie czuje? Ха-ха-ха!! Сo za mile spotkanie…⁴⁹

Поляк резко как начал, так и оборвал свой смех.

– Так значит… семь тысяч серебром? – со злорадным сочувствием повторил он вопрос. – Ну и вензель, поручик!

– Ты… что же… пришел издеваться надо мной? – Лебедев смерил улыбавшегося Рокамболя упрекающим взглядом.

– Отнюдь. Твои страхи и затруднения – сущие пустяки. У тебя есть я, а значит…

– Жорж! – Аркадий замялся, нервно куснул щегольской ус. Он готов был боготворить всесильного графа-одногодку. – Бесценный Жорж! Я… я по гроб жизни буду обязан тебе. Клянусь честью… до конца дней моих! Веришь?