Луна призывно сверкнула бледным перламутром в волнах света, будто отлитая в серебре посмертная маска любимой. Чуткий слух Дзахо сумел уловить в небесном всплеске последние слова, брошенные ему Бици в эдемских туманах Джанны: «Возвращайся быстрее… Я буду преданно ждать тебя здесь… У этого родника… у НАШЕГО родника, Дзахо…»

…Утро. Бехоев не помнил, когда сомкнулись его онемевшие веки. Закутавшись в бурку, оперевшись руками на ствол ружья, он доверил свой сон, как водится у абреков, своему брату-коню. Горский конь, что пастушья собака, чутье у него не хуже. Чуть что – поднимет хозяина, осечки не даст…

Алое солнце дымилось румяной зарей над черными горбами хребтов Ичкерии, когда Дзахо встревоженно вскинул голову. Алмаз, обеспокоенный чем-то, копытил землю, упрямо прядал карим фетром ушей, раздувал розовые норы ноздрей.

Дзахо бесшумно взвел курок. Прислушался. Тишина. В зеленой щетке орешника шурхались ранние птицы. Он мазнул взглядом коня, тот продолжал выворачивать глаз, натягивая узду. «Медведь!» – сердце джигита зачастило в охотничьем раже. Он ли с Омаром-Али не стирал чувяков в горах? Он ли не делал лопазов²¹, солянок и прочих охотничьих хитростей? Дзахо был славным добытчиком – всякую птицу и зверя мог указать в родных лесах. Ведал, куда тот заляжет, куда придет пить, где предпочтет валяться. Отец его прежде держал при доме и натасканных на оленя собак, и ястреба на фазана, и сети с силками имел – всё было, с благоволения Аллаха.

…Прошла минута, быть может, более… Вдруг скулы абрека налились чугуном. Справа заслышался приближавшийся топот копыт. «Враг или друг?!» – отступать было поздно, время пошло на секунды.

Обхватив шею коня, Дзахо увалил жеребца на землю. Ученый Алмаз – норовиться не стал. Оно и понятно: надо так надо, он ведь тоже абрек.

Держа винтовку в одной руке, другой зажимая морду коня, Бехоев напряженно ждал.

Вокруг шелыхалась глянцевитая листва… Вот-вот затрещат прутья орешника…

На тропе приглушенно звякнула сабля о стремя, заслышались сдержанные голоса… Скупые фразы – всего несколько слов…

Стежка пота щекотливо скатилась по переносице Дзахо в усы. Он лежал на боку, не двигаясь, закинув правую ногу на седло, готовый в любой момент поднять скакуна…

Каменный топот многих копыт стал ближе… Совсем рядом…

Дзахо крепче придавил к земле напруженную морду Алмаза, остро воспринимая и пряный запах его конского пота, и четкий грохот подков.

Качнулась светотень, в свинцовой зелени листвы густо зачернели папахи и бурки всадников, сочные мазки маслено-смуглых лиц. Горцев было не менее пятидесяти; все при оружии, закутанные до глаз в башлыки, явно идущие в набег. С первого взгляда Дзахо понял – это не были воины Джемалдина. Отряд был смешанным: по крою одежды, по рисунку расшитых медью и бисером сумок и ноговиц, по седлам и ремням он видел – среди чеченов было много ингушей, было и трое осетин, по всей видимости, примкнувших к отряду в пути. Одетые в желтые драные черкески, с пистолетами за поясом и кинжалами, они быстро и темпераментно переговаривались с чеченцами на языке жестов. То, что данный военный отряд не был отрядом мюридов, тоже стало ясно Бехоеву. В руках последних он не узрел ни единого древка, на котором пестрел бы значок причастности к Газавату, папаху их предводителя не украшала непримирая полоса чалмы. В окружении верных джигитов, на высоком, серой масти, поджаром коне, он упруго качался в седле, следуя в голове отряда.

Дзахо вздохнул с облегчением, чувствуя, как реже стучит в груди сердце. «Кто знает, что было у них на уме?» Партия горцев проехала мимо и бодрой рысью, поскрипывая подушками седел, взяла путь на восток. Похоже, на сей раз они шли в набег не за кровью гяуров, а в ногайские степи за лошадьми.

Сидя в седле, под защитой ветвей, аргунец всматривался в росистую, в утренних длинных тенях равнину; провожал долгим взглядом растянувшуюся меж зеленых холмов цепь всадников. Уходившая ночь еще воровски таилась на западе. Горцы, кутаясь в башлыки, временами переходили на полевой галоп. Резко и звучно щелкали подковы о попавшийся камень.

В жилах Дзахо взыграла чеченская кровь. Будь другое время, кто знает, возможно, он сам бы с готовностью присоединился к их волчьей стае, но нынче…

Он круто повернул скакуна на север, к Сунже, туда, куда стрелой уходил след его кровника – Джемалдин-бека.

Бехоев выследил и нагнал Ахильчиева лишь к обеду следующего дня. Подтыкая концы обветшалого башлыка, мститель нервно улыбнулся. Его впалые щеки, увитые черным жнивьем буйно разросшейся бороды, дрогнули при виде людей Джемалдин-бека; из-под сдвинутых к переносью бровей, ровно черные осколки антрацита, сверкнули глаза, с перекошенных губ слетели проклятья:

– Да сгниет твоя грудь, Джемал! Чтоб в вашем роду не осталось мудрых…

Дзахо не замедлил укрыться в каменистых холмах. Обычное спокойствие покинуло его. Ломая в себе внезапно нахлынувшую неуверенность, щуря напряженный взгляд на залитую солнцем равнину, он мысленно шепнул: «Главное – не обогнать врага, а не потерять правильное направление. Нет лучше подарка, чем голова кровника у собственных ног».

…Целый день он провел в секретах, меняя места, скрываясь и таясь от зорких глаз ахильчиевских ястребов.

И вновь над ним, уж в который раз, дымилась ночь, и снова над степью наборным кубачинским поясом сиял нарядно перепоясавший небо Млечный Путь, да только нынче не было времени у аргунца разглядывать замысловатый узор его серебряного чекана.

«Истинно богат лишь тот, кто не страдает жаждой приумножить свое состояние», – молвят в горах. Но Дзахо-абрек был беден смертями своих ненавистников, пересохший рот жаждал попрать пробитую его пулей плоть недругов.

– Воллай лазун! После захода солнца золу на улицу не выбрасывай – не к добру. Да выпьет ворон твои глаза, Джемал!

Бехоев бегло мазнул взором темное подбрюшье неба, лег плашмя и, пряча за камень бритую голову, глотнул из кожаной фляжки родниковой воды. Спекшиеся от дневной жары губы жадно хватали студеную влагу. Напился, заткнул пробку, вновь взялся за ружье, с которым не расставался. Отряд Джемала, рассыпавшийся вдоль поймы притока, был близок, опасно близок – Дзахо казалось, что он даже чуял терпкий запах его лошадей. Затаившиеся в камышах нукеры, по всему, в последний раз осматривали свои винтовки, пистолеты, затравки и кремни; подсыпали на полки свежего пороху, затыкали газыри с зарядными мерками, пулями, кутанные в промасленное тряпье, лоснили клинки бараньим салом. Видел теперь абрек и без счету огни русских, что отражались малиновыми углями в тусклой слюде Сунжи. Огней было много, как звезд на небе, как листьев в Черных горах его родной Ичкерии. И вновь ничем не объяснимый и не оправдываемый страх сковал его шею и плечи, будто за стоячий ворот бешмета кто-то бросил ему сыпучую горсть колотого льда.

Опираясь на локоть, продолжая следить за противным берегом, Дзахо нежданно приметил, как среди горцев случилось движение. Стрела, выпущенная в небо, не успела бы вернуться вспять, а папахи воинов-гази, видимые еще мгновенье назад, исчезли в ночи.

– Цх, аль-халим, аль-хабир, аль-латыф!²² – Бехоев плотно прижался лицом к напряженному бархату ноздрей скакуна, примирительным шепотом переламывая возбуждение животного. – Тише, тише, Алмаз, то я не вижу? Погоди, успеем, брат. Разве не знаешь, что пуля врага – самый быстрый гонец дурной вести? Или хочешь другого носить на своей спине?

Алмаз в ответ дернул мордой, выворачивая белки настороженных глаз, покорился воле хозяина – замер. Дзахо с благодарностью потрепал его дуговатую шею, будучи искренне уверен: конь понял смысл сказанных слов. Человек в горах без коня – что птица без крыльев. О любви кавказцев к лошадям сложены сотни легенд, и, право, не на пустом месте.