— А куда все девается? Тут когда-то был лес… А где он? Кругом был лес. Майонтек! А на том краю леса дворец был…

— Я видел развалины.

— Развалился на кусочки! Там жил граф… Ночью дворец освещали факелами — на семь миль вокруг видать. И в лесу тоже весело: трещало, шумело, щелкало, гавкало… Помещики свистели, трубили в ихние шойферы, не рядом будь помянуты, и охотились, и стреляли, и кутили, и сидели на траве с музыкой, с факелами… С женщинами… Ели и пили… И собаки выли…

Тут-то все и случилось…

А ниже жили немцы, лес валили… На другом краю леса — гонтари… Едешь, а тут домик… Перед домиком — костерок… Гонтарь перед огнем работает, жена на огне ужин варит… Костерок, поют… Один гонтарь запоет-засвищет, другой подхватит… И так песня три, четыре раза обойдет весь лес…

А там, где сейчас водичка, давным-давно жил один сельский еврей, арендатор… Со временем привез он себе двух зятьев… Невесток… Нанял меламеда… Понастроил домишек… Привез шойхета… Прошло несколько лет — вот тебе и местечко.

И, как говорится, местечко-то не без заработков.

Застрелит, например, помещик зайца, называется «дичь», швырнет не глядя — вот тебе и шкурка, и одна, и две, и дюжина, и всё за полцены… Потом, молоко — от десяти хозяйств было молоко! Потом, немножко зерна… А еще помещичье зерно — еще в поле, еще несжатое, а уже на «кондициях»… И лавочка: разная снедь, бакалея… И свечи, и медовуха, и вина всякие… Все, что нужно в усадьбе.

А несколько еврейчиков сидело и училось… Это те, которые не торговали… А раввин тамошний — кровный брат «Хемдас йомим»… Послал он в Варшаву кур, немного меда, приложил это все к письму с запросом к тамошнему раввину: «Возлюбленный брат мой, сим…» Ну и так далее… А через некоторое время: ученые мужи, зятья из лучших ешив… Маленькое, но, как говорится, путное, путное местечко. Всего хватало. Даже ламедвовник свой был.

— Водонос?

— Да нет, скорняк. Человек вроде набожный, но полный невежда. Все время в сидур смотрит, а толку — и Ашрей-то наизусть не знает. Молится молчком, даже во время Леменацеах молчит. Поговаривали, что бедняга даже грамоте не знал… Только вот — очень набожный! В канун Йом-Кипура например, велит пороть себя по-настоящему, «чтоб больно было». Специально шамесов просит. В часами напролет стоит у раввина под дверью — хочет сам благословить эсрог. Перед Гошано-Рабо исчезнет куда-то на целый день, потом приносит Бог весть откуда такие ивовые ветки, каких свет не видывал… Что еще? Что он обрезки себе не брал — так кто их тогда брал? Но тут произошла вот какая история… В холамоед Пейсах это было, да, в холамоед Пейсах. А может, и в холамоед Сукес, но точно в холамоед. Идет себе откуда-то несколько человек, ночью… То ли от застолья, то ли от больного, завсегдатаи бесмедреша, молодежь… Может просто засиделись, задержались за учебой. Так вот, идут они себе через Рынок мимо дома скорняка, а у того свет горит… Сквозь ставни пробивается… Закралось в них, в молодых, подозрение! Вскоре после праздников будет ярмарка, потому работает он, невежда, в холамоед для ярмарки. Они и решили: невежда не благочестив! Хотели его застукать… И не трудно, ставни-то едва прикрыты. Распахнули ставни! И что же они видят? Сидит скорняк при сальной свечке, склонился над книгой и плачет… Прямо слезы видать… Смотрит скорняк в книгу, а слезы так и льются! А в доме светло, да не как от сальной свечи. Скорняк знай свое, плачет и не слышит, что кто-то открыл ставни. Те молодые люди постояли, потом закрыли ставни… Пусть, говорят, это все останется тайной… Кто знает, что все это значит… Это один случай. А через несколько лет произошла совсем удивительная история. Молва о ней далеко пошла. В общем, где-то в наших местах скончался некий раввин, и община пригласила на это место двух раввинов сразу… То есть обыватели — одного, а хасиды — другого.

Нынче это обычное дело, а тогда — еще в новинку было. Прямо-таки святотатство… Раздор… Созвали сход, второй, третий — туда-сюда, постановили, пусть люблинский раввин решает! Потому как некрасивая вышла история: оба раввина — люди ученые, благочестивые, и обоих привезли в один и тот же день! Один приехал с востока, другой — с запада, и оба встретились ровно посреди рынка! Поди тут реши, которому отказать.

— И что сказал люблинский раввин?

— Вот в том-то и дело, что он тоже ничего не сказал… У него, говорит, нету таких весов, чтобы раввинов взвешивать!.. Но что тогда? И вот тут-то и начинается история… В общем, дал им люблинский раввин совет: пошлите, говорит, двух обывателей в такое-то и такое-то местечко (он им его назвал), пусть спросят Лейбла-скорняка (его Лейблом звали) — и как Лейбл-скорняк скажет, так тому и быть. Так говорили… Кто рассказал? Неизвестно. Появлялись ли в том местечке чужие? Кажись, появлялись. На улице, говорят, крутилось двое приезжих… Сподики такие чудныé… Не торговали, не покупали, не продавали — ничего, а потом пропали. Кто-то видел их у дома Лейбла-скорняка… Побежали к раввину, а тот ничего не знает. Идите, говорит, к Лейблу и спрашивайте сами. Пришли, хотели спросить, видят — Лейбл собирается в дорогу.

— Куда едете, реб Лейбл?

К нему уже обращаются «реб Лейбл»!

А он в Эрец-Исроэл уезжает.

Понимаете, какая история? Едва открылся, сразу уезжает в Эрец-Исроэл.

— И он уехал?

— Уехал!

Мачей спит.

Телега наезжает на ветку и безжалостно подпрыгивает. Страшновато. Но мы потихоньку едем дальше, и реб Мойше продолжает свой рассказ.

— Да, на чем я остановился? На том, что он уехал…

Был там еще один благочестивей, человек плутоватый и сердитый, со странностями, меламед для самых маленьких. Звали его Йосл сын Берче. И за этим самым Йослом сыном Берче посылает вдруг Лейбл перед отъездом! Дескать, он должен тому кое-что передать…

Кибитка готова, народу в ней полно, и все ждут, а они с Йослом все говорят о чем-то с глазу на глаз.

А дело-то было важное.

— Знай, — объяснил Лейбл Йослу, — что Князь Огня гневается на нашу общину!

А за что, спрашивается?

Это же самое спросил и Йосл сын Берче, но Лейбл ему ничего не сказал, а, может, и не хотел говорить. Сказал только, что рассказывать в подробностях — целое дело, а кибитка ждет, и он не хочет, чтобы извозчик ругался… В общем, Князь гневается и хочет сжечь все местечко. Но, говорит Лейбл, покуда я здесь был, не попускал… Ночами напролет сидел над святыми книгами… Князь Огня кинет искру на соломенную крышу, а я — слезу уроню на книгу, и эта самая слеза на странице гасит искру на крыше!.. Теперь вы понимаете, что это такое было в холамоед, а?! И так уже несколько лет, говорит, мы боремся: он — огонь, я — воду! Сегодня, говорит, уезжаю… Хочу, говорит, чтобы ты, Йосл сын Берче, защищал общину вместо меня… Обязательно должен быть кто-то местный.

— Что, ночами напролет сидеть над книгами и плакать? — спрашивает Йосл.

— Нет, — говорит Лейбл, — это тебе не по силам! Ты от слабости сразу заснешь… Только передать-то передам я тебе два Имени. Одно Имя для дождя! Произнесешь его про себя один раз — начнет капать, туч не видать, но каплет… Произнесешь про себя второй раз, придут тучи и будет мелкий дождь… Но если произнесешь про себя в третий раз, придут другие тучи, огромные, как горы, обложат все небо, и начнется ливень, который сможет потушить самый большой огонь!.. Когда увидишь, что хватит, на этот случай есть у тебя другое Имя, чтобы осушать. Едва только произнесешь его про себя, придет восточный ветер, и сметет тучи, как веником, и прогонит их на все четыре стороны. Выйдет солнце, как в тамузе, на радость всем, и в мгновение ока станет тепло и сухо, как в подпечье… Только будь осторожен, не должен ты произносить это Имя два раза, потому что тогда наступит жара, самое настоящее пекло, которое спалит все луга и нивы. И люди, и скот, и звери, и птицы — все, не приведи Господь, сойдут с ума от жары… И наступит, не приведи Господь, бедственный год — голод, Боже упаси…