Злость волнами исходила от Тима, и Тейлор почувствовал своеобразную форму радости от того, что вывел его хоть на какую-то реакцию. Он встал со стула, не видя больше смысла оставаться в этом доме и не надеясь на адекватный разговор с Тимом; он слегка пошатнулся: выпил он гораздо больше, чем планировал, что, в принципе, случалось приключалось с ним частенько.
— Спасибо, что пригласили, — сказал Роджер у выхода, пытаясь надеть кроссовки и не упасть прямо в прихожей. Притворяться трезвым он, вроде как, умел. — И да, Тим, я хотел вернуть тебе это, ты забыл в зале для репетиций, он у меня так и провалялось весь этот год, — Тейлор достал из сумки дорогущий шарф, который он подарил Тиму на День рождения два года назад, и кинул им в Стаффела, не особо церемонясь — поймает он или нет.
Не раз Роджер засыпал в обнимку с этим шарфом после их расставания, проклиная весь мир и самого Тима за все то, что произошло; и не раз он откидывал эту долбанную вещь подальше от себя, словно таким образом можно было избавиться от груза воспоминаний.
— Я хотел отдать его твоей маме, но раз уж ты тут… — он продолжал стоять с этой дурацкой улыбкой, чтобы не расстраивать мисс Стаффел, однако Роджер был уверен, что Тим видел злость и разочарование в его глазах также ясно, как видел их он сам.
Мягкая ткань коснулась лица Тима и съехала на пол прежде, чем он успел схватить шарф — подарок Роджера в былые времена. Дверь за Роджером закрылась как раз в тот момент, когда мать стала приглашать Тейлора домой на следующей неделе, а отец собирался пожать Тейлору руку.
Как раз в тот момент, когда Тим ударил кулаком по стене и, обернувшись, сказал родителям:
— Идите спать.
И выбежал из дома.
Он грубо развернул пошатывающегося Роджера, не заботясь о том, что его могут услышать или увидеть родители. На руку играла непроглядная темнота и позднее время, благодаря которому на улице не было никого, кроме них. Только этот треклятый свет, исходящий от лампочек с крыльца дома, освещал два силуэта, и лицо Роджера сияло в этих лучах.
— Зачем ты пришел? Нахрена ты опять влезаешь в мою жизнь? — Тим прожигал Роджера не моргающим взглядом темных глаз; он не замечал, как сильно его трусило — то ли выпитого алкоголя, то ли от прохладной ночи, то ли от этого долбанного Роджера. — Зачем ты мне эти шарфы кидаешь? Тебе, блять, заняться больше нечем?
С дерева раздался приглушенное пение птицы, и Тим посильнее встряхнул Роджера за плечи, длинными пальцами хватая ткань его одежды.
— Я даже не знал, что ты здесь будешь, идиот! — прошипел Тейлор, отталкивая Стаффела от себя, как-то в одно мгновение теряя все самообладание, которое он так старательно пытался поддержать, будучи в гостях. — Твой шарф, в чем проблема? Чего ты так завелся-то, мать твою? — Тейлор находился очень близко к покрасневшему от злости лицу Тима и старался не кричать на все крыльцо, учитывая, что некоторые гости и родители Стаффела все еще были в доме.
— Ты тупой, что ли, Роджер? — взвыл Тим, лицо которого даже перекосилось от раздражения, что копилось в нем весь вечер.
Ему хотелось сделать столько вещей одновременно, и одна из них — вмазать Тейлору и посильнее.
Тим зарылся руками в волосы и отошел от Роджера, шатаясь из одной стороны в другую. Их отношения строились на сексе, но потом все это переросло в любовь; их отношения строились на ревности, но они врали друг другу; их отношения строились на уютных посиделках у камина, но они всегда скрывали свои настоящие чувства друг от друга. И Тим сейчас все никак не мог наступить себе на горло и сказать — или показать — хотя бы часть той правды, что была у него внутри.
Роджеру казалось таким невозможным и нереальным — все то, что происходило сейчас. Он как будто бы бегал в колесе, все возвращаясь и возвращаясь к прошлому, которое липкими руками держало его и тянуло назад. Снова Тим, снова эти ссоры, снова эта тупая боль, которая только и делала, что раздирала сердце окончательно и вызывала желание напиться в ближайшем пабе.
Роджер тупо заморгал, вспоминая о Брайане. О Брайане, которого он обманул, который доверял ему и который даже и предположить не мог о том, что Тейлор мог сейчас быть с человеком по имени Тим.
Он почти рассмеялся, смотря сквозь Стаффела, и думая о том, как мог он хоть в чем-то обвинять Тима, когда сам был не лучше? Каждый раз, когда ему было плохо, Роджер, как последний трус, бежал к Брайану, в надежде найти там покой и уют; каждый раз, когда он снова делал больно Брайану, когда закатывал истерики или погружался в этот бесконечный поток самобичевания, именно Брайан приходил к нему на помощь, и именно он умел закрывать на это глаза и оставлять свои проблемы на втором месте.
И как мог Роджер сейчас стоять перед человеком, который так давно предал его, и который уже не должен был ничего для него значить, и думать о том, как сильно он по нему скучал?
— Я сделал самую большую ошибку в своей жизни, — сказал Тим, остановившись и посмотрев в пьяные глаза Роджера, — и я до сих пор разгребаю последствия той сраной вечеринки.
Как же невыносимо трудно было говорить Роджеру все эти вещи. Ему казалось, что его горло сжимало тисками, и каждое слово, которое было правдой, «выплевывалось» с таким нажимом, что Тим был уверен: уже завтра утром он пожалеет, что сказал все это. Ему гораздо легче было казаться невозмутимым и бесчувственным, чтобы никто и никогда не смог ранить его чувства.
— Ты стал жить своей жизнью, не лезь теперь в мою. Тебе хорошо с твоим этим Брайаном, или кто у тебя сейчас. Оставь меня в покое, — он говорил рвано, неровно, но очень громко.
И снова врал.
Ему было больно. Ему было больно каждый день, но именно сейчас эту боль было выдержать почти невозможно. Роджер смотрел на Тима с широко раскрытыми глазами, сердце у него в груди разрывалось на части, и как же…
да блять
…как же ему сейчас хотелось хотя бы на мгновение вернуться в то время, когда не было чертовой измены, не было войны и шрамов на их коже, и не было этой прожигающей душу ненависти между ними.
Тейлор видел, что Тиму тоже больно. Каким бы холодным он ни был, Роджер знал, что Стаффел любил его, и ему тоже все это было невыносимо.
Роджер не мог остановить этот неожиданный поток нежности и понимания по отношению к Тиму, что застыл у него внутри, и Тейлор потупил взгляд. Он не знал, как такое могло быть, но под воздействием Тима вылазили не только его плохие качества, а еще и он сам как будто бы смягчался, растворялся и проникался к Стаффелу.
— Мне за последние полтора года ни разу не было хорошо, — глухо сказал Роджер, пораженный той крупицей правды, которую все же выдал Тим; Тейлор сделал шаг ему навстречу, отчаянно цепляясь пальцами за воротник его рубашки.
Конечно, хорошо ему не было не только по той причине, что они со Стаффелом расстались, но все началось именно с этого. Роджер вот уже больше года пребывал в состоянии глубокой депрессии и апатии ко всему окружающему. В какие-то дни он мог чувствовать себя менее дерьмово, чем в остальные, но он был сломан и разбит: изменой, войной, этим кровавым кошмаром, свидетелем и участником которого он стал. Он уже не знал цены своей жизни, и это было страшно.
Тогда, с Тимом он был счастлив, он любил. Несмотря на все дерьмо, что они творили по отношению друг к другу, он любил. Это счастье осталось в прошлом, и Роджер знал, что уже никогда не прочувствует это снова, не с Тимом.
Роджер сделал еще один шаг, прижимая Тима к стене, его глаза бегали по этому красивому лицу, и ему хотелось нахрен расплакаться от знакомого запаха духов, что так и не изменился с того времени, когда они были вместе.
Роджер ненавидел себя за ту слабость, которая возникала каждый раз, когда он был с Тимом.
Ненавидел он себя за свою чувственность.
За нерешительность.
За неумение сказать «Нет».
Губы Тима дрогнули, и он закрыл глаза, когда Роджер толкнул его к стене.
Ему было так ужасно плохо. Он просто не мог вынести всего, что происходило сейчас. Все слова Роджера эхом отзывались в сердце, любое прикосновение Роджера оставалось ожогом на его коже. Каждый чертов взгляд был таким тяжелым, что даже каменная стена Тима стремилась к саморазрушению.
